день старается облегчить уход Наркевича и на этот раз не использует даже защитные перчатки. Зачем? Они неудобны и громоздки, а финал и так ясен. Но на своём теле Синявская так и не обнаруживала ни одного нарыва. Характерных спазмов в боку также не было. Дёсны и язык в порядке. Снисхождение природы Анну не радовало и не интересовало. Порой она даже досадовала, что никак не может присоединиться к общей участи. Какое-то время придётся существовать в полном одиночестве среди разложившихся трупов, ужасающего, валящего с ног смрада и выжженной пустоты. О дне, когда она станет единственной жительницей этого тлетворного места, Синявская старалась не думать. Сейчас фраза Наркевича заставила вздрогнуть. Не носит ли она в своём до того ничем не примечательном организме решение кошмарной загадки, преподнесённой природой?
Ночью Наркевич умер. Анна вытащила исхудавшее тело из зияющего тишиной дома. Грустно подумала – ты был верным учеником своего одержимого учителя, даже умирая, решал задачки природы. И щедрым. Подарил на прощание мысль, чем она может заняться на этом схваченном оцеплениями кладбище.
Синявская отложила ручку и закрыла журнал, в который прилежно заносила ход исследований и результаты наблюдений. Потянулась. Пятый день скрупулёзных, но бессистемных опытов, а в строке ИТОГ всё ещё можно смело ставить ноль. Ни единой более-менее стройной гипотезы. Да ещё полное отсутствие реактивов. Прав был старик. Как бы кстати сейчас был черепной багаж неуживчивого Паршина! Наверняка отыскал бы уже несколько тропок, по которым стоило пойти в поисках ответа. У неё же пока бессмысленная, неприцельная стрельба. Неудивительно, что все попытки – в «молоко». Куда ей, сорокачетырёхлетней, то и дело отвлекающейся на дела земные, до интеллектуальных кущей беззаветного академика. Не успел Паршин заполучить неопровержимые данные, кто из них оказался подающей надежды лабораторной крысой. Синявская усмехнулась. Сюрреализм происходящего иногда начинал веселить её нездоровой, леденящей весёлостью. За эти пять дней к ней начали возвращаться и другие чувства, которые ранее впали в кому. Вернулась надежда выбраться отсюда. А где живёт надежда, всегда копошится и страх.
Страх сейчас был, пожалуй, основным её спутником. Она боялась теперь нащупать на своём теле твёрдые белые шишки. Головокружение от многочасового вглядывания в окуляры микроскопа приводило её в ужас. Она боялась, что гниение трупов на улицах приведёт к другой заразе и она, которую миновала неведомая, не щадящая никого болезнь, тихо скончается от какого-нибудь тифа холеры, а то и банальной дизентерии. Воду, добываемую в колодце недалеко от бывшего клуба, Синявская кипятила по три раза. Боялась она и тёмных южных ночей, накрывавших её одинокое жилище. Тут вступали в силу все иррациональные кошмары детства: мертвецы (благо за окном их было предостаточно), некие необъяснимые силы зла, наславшие на людей мор и прочая чепуха из дешёвых триллеров. Из кошмаров реальных чаще прочих преследовал один – как военные будут обеззараживать мёртвую зону. Сильнейшие химические средства? Огонь? Синявская передёрнулась. Перед глазами возникли многочисленные костры, превращавшие в кучки чёрного пепла тела умерших. А вдруг военные получат приказ устроить один огромный, на десятки километров, пожар, призванный выжрать в зоне бедствия всё и вся, чего касалась неодолимая инфекция. Кому придёт в голову, что в этой бездыханной пустыне может находиться живой человек. Чтобы отвлечься от этих мыслей, Анна с упорством каменотёса разбивала монолит своего ужаса на страхи помельче: например, страх, что кончатся стержни для ручек. Писать приходилось много, а пополнить запас не представлялось никакой возможности.
И, наконец, Анна боялась бояться. Страх собственного страха – одна из довольно распространённых фобий. У Синявской же были все поводы опасаться, что расшатанная последними событиями психика не выдержит ещё и испытания постоянным ужасом. Анна заваливала свой интеллект отвлекающей от апокалипсических картинок работой в надежде, что занятый анализом мозг поостережётся превращаться из инструмента раздумий в видеоплеер для бредовщины.
Дальше размышлять о своих страхах Синявская не хотела. Куда может завести эта кривая дорожка, она представляла. Надо было заняться чем-то максимально обыденным, отбивающим желание воображать. Не дай бог, придут надрывные воспоминания о Василе. Тогда уже ничто не поможет, и ночь будет посвящена душераздирающей жалости к себе, истерике и безысходному вою. Нет, только не это!
Анна встала с намерением отправиться во двор и наколоть на щепы сваленные под навесом чурки. О существовании газа и электричества за время своего заточения она успела забыть. Синявская подошла к окну, чтобы убедиться что на улице не накрапывает противный, похожий на туман, дождь. Дело клонилось к осени. Перед взором привычно маячили два пасмурных БТРа и чёрные пепелища на местах, где когда-то гордо восседали многоцветные подворья зажиточных селян. Между тяжеловесными броневиками невозмутимо паслась корова, невесть каким чудом избежавшая тотальной зачистки. Всю скотину добросовестные военные уничтожили ещё в начале операции. Синявская почувствовала, как сердце захлестнула тёплая волна. Рыжая тощая корова была её подругой, почти сестрой, по несчастью, добрым знаком – на этом свете есть ещё живые существа. К тому же, как ни поверни, молоко… Анна кинулась к рогатой лазутчице.
Подбежав ближе, Анна вдруг заметила, что по ту сторону животного кто-то есть. Копыта задних ног коровы нетерпеливо переминались рядом с босыми человеческими ногами. Жёсткие тёмные руки умело сцеживали в подставленную глиняную плошку острые струйки молока. Синявская попятилась. Радость уступила место надоевшему страху. Его иррациональной детской части. Но её заметили. Худые костлявые щиколотки задвигались, и над спиной коровы возникла мужская голова.
– Здравствуйте, Анна Михайловна, – сказала голова, чем привела Синявскую в окончательное замешательство. Она могла поклясться, что видела мужчину впервые. Такое лицо забыть было невозможно. Впалые щёки, крошечный нос и очень странные глаза – азиатские, миндалевидные, но при этом громадные, занимающие едва ли не половину лица. Таких Анна не встречала даже у арабов. И всё же было что-то смутно узнаваемое в этих чертах. Мучительно напоминающее, но не определяющееся в ясное воспоминание.
– Добрый вечер. Мы знакомы? – В своём голосе Анна услышала дребезжащие призвуки. Детские страхи не отпускали, несмотря на доброжелательный блеск этих невероятных чёрно-фиолетовых глазищ.
– Частично, – улыбнулся мужчина и, обойдя корову кругом, наклонился, чтобы поднять с земли плошку, полную жирного желтоватого молока.
– То есть?
– То есть я вас знаю, а вы меня – нет. – Смешливых интонаций в голосе Синявская не уловила. Похоже, расхожую шутку он произнёс на полном серьёзе.
– Оригинально, – проворчала она. Деловитая непринуждённость мужчины начала почему-то её успокаивать.
– Хотите молока? – Нежданный собеседник протянул Анне плошку. Она отшатнулась.
– Вы в своём уме?! Мы в эпицентре заражения! Это какой-то необъяснимый казус, что мы с вами живы! Абсурд!
– Нет, в моём случае это закономерность. А в вашем – лучшее подтверждение закона, гласящего: «В мире нет ничего абсолютного». – Мужчина невозмутимо пожал плечом и отпил из плошки. – Вы зря отказываетесь. Молоко просто замечательное.
– Да что же вы, в самом деле, творите?! – возмутилась Анна. – Здесь всё, совершенно всё надо подвергать термической обработке!
– Термически обработанная еда – мёртвая еда, – заметил мужчина и спокойно посмотрел на Синявскую. – Но я нашёл вас вовсе не для того, чтобы вести полемику о свойствах пищи. У меня к вам гораздо более важный разговор. Может быть, пройдём в дом?
У Анны пошла кругом голова. Босой, одетый в какое-то невразумительное тряпьё мужик, изъясняющийся языком столичного интеллигента, нашёл её в центре вымершей станицы, оцепленной несколькими рядами до зубов вооружённых солдат.
– Конечно. – Это всё что она сумела сказать.
Мужчина сидел на полу, скрестив ноги на турецкий манер, и тянул из плошки всё то же некипячёное молоко.
– Очень давно не пил молока, – пояснил он с детской непосредственностью – извините.
– Да, пожалуйста… – Синявская понимала, что, если мужчина сейчас же не объяснит ей происходящее, она упадёт в обморок. К тому же в голову лезли неприятные мысли, уж не галлюцинации ли у неё начались
