посылать шифрованные сообщения через тайных агентов. Он перехитрит самых коварных злодеев в России, в Германии, никто его не поймает и не разоблачит. Кончится двадцатый век, начнётся двадцать первый. А он будет жить, старый, но сильный, умный и одинокий, как все великие шпионы.

Ося сел рядом с Таней на диван, вздохнул, положил ей на плечо голову.

— Ты расстроилась?

— Ещё бы, — Таня легонько ущипнула его за ухо. — Мне не нравится, что мой сын будет шпионом. Я не люблю аэропланы, они часто падают. И как же мне дальше жить, если моего ребёнка ждёт одинокая старость? Неужели у него не будет ни детей, ни внуков?

Ося помолчал, посопел, уткнулся лицом Тане в плечо и пробормотал:

— Прости, пожалуйста. Ты же знаешь, я все выдумываю.

Из Швейцарских Альп Пётр Борисович вместе со своим верным начальником службы безопасности полетел домой, в Москву.

— Узнай все про этого Свешникова, — сказал Кольт, когда они сели в маленький арендованный самолёт.

Иван Анатольевич молча кивнул.

Самолёт стал разгоняться. Кольт принял таблетку против укачивания. Обычно ему было нехорошо при взлёте и посадке. Пока самолёт набирал высоту, он сидел, закрыв глаза и вжавшись в спинку кресла. Зубов расслабился, задремал, но минут через десять был разбужен настойчивым вопросом:

— Что молчишь? Скажи, что ты думаешь обо всём этом?

Прежде чем ответить, отставной полковник потёр глаза кулаками, зевнул, извинился, отправился в туалет, но не по нужде, а чтобы собраться с мыслями.

Вернулся он умытый, свежий и с обычной своей неотразимой улыбкой сказал:

— На омоложении неплохие деньги делает фармацевтическая фирма «Авиценна». Кто ещё? Мылкин Эдуард Львович, у него сеть косметических салонов в Москве и в Питере, лимончиков пятнадцать за год наваривает. Правда, Мылкин сейчас не вылезает из Испании, сделал себе двойное гражданство. Все счета у него за границей и, похоже, возвращаться домой он не собирается. После инъекций у многих его пациентов обнаружились всякие побочные эффекты, начались серьёзные осложнения. А вот «Авиценна» ведёт себя разумней. Косметику выпускают, пищевые добавки. Пользы никакой, разве что эффект плацебо благодаря классной рекламе, но и вреда нет.

— «Авиценна» — это Прыгунов и Маргулис?

— Они самые.

— Маргулис неглупый человек. А Прыгунов вроде спился?

— Было дело. Пил, но завязал. Фирма процветает, и как раз на омоложении, на стволовых клетках. Очень приличные делают деньги ребята.

— Плевать, какие там деньги! — вдруг разозлился Кольт. — Я вообще не об этом. Тебе сколько лет?

— Пятьдесят четыре.

— Да? — Пётр Борисович за подбородок развернул лицо Зубова к иллюминатору и несколько минут разглядывал при ярком свете.

— Через месяц исполнится, — уточнил Зубов, просто чтобы не молчать по время этой неприятной процедуры.

— Ты подтяжку, что ли, делал? — спросил Кольт.

— Нет. Зачем? Я не женщина.

— Врёшь, Ваня. Морщин у тебя нет. Кожа молодая. Выглядишь на сорок, даже на тридцать пять. Волосы красишь?

— Да нет же, Пётр Борисыч, — Зубов вежливо рассмеялся, — они у меня светлые, поэтому седины не видно.

Кольт отпустил его, уронил руку, хмуро помолчал.

— Ну все равно, — сказал он, — мне швейцарец дал пятнадцать. Тебе, возможно, дал бы больше — двадцать пять, тридцать. Но это ведь мелочь, они пройдут, не заметишь. Всё суета сует. Ты когда-нибудь думал об этом?

— Зачем думать, если ничего не поделаешь? — Зубов принуждённо откашлялся. — Швейцарец прав. Диета, гимнастика, свежий воздух. Все там будем, как говорится.

— Я не все, — глухо произнёс Кольт и стиснул кулаки, — я не хочу.

— Так никто не хочет, Пётр Борисыч.

— Ты найдёшь мне этого Свешникова, Ваня, — тихо, жёстко сказал Кольт, — его самого или то, что от него осталось. Мне нужно все: архивы, документы, записи, слухи, сплетни, потомки — все! Найдёшь очень тихо, осторожно, так, чтобы, кроме нас с тобой, никто об этом не знал.

Профессор Свешников не интересовался политикой, он брезговал ею. Его раздражал любой пафос, патриотический, демократический, либеральный. Газет почти не читал, довольно было нескольких фраз.

— Возьми на себя труд хотя бы ознакомиться, — говорил Володя, шлёпая перед отцом очередную толстую стопку прессы.

— Прости, не могу, — морщился Михаил Владимирович, — я слишком люблю русский язык, эта стилистика для меня всё равно, что скрип железа по стеклу.

Профессора приглашали в разные общественные советы, комитеты — заседать, подписывать воззвания, присутствовать на съездах, совещаниях, банкетах. Он отказывался, ссылаясь на занятость, на свою безграмотность в общественных вопросах.

Летом 1916 года Москва бурлила политическими баталиями, они настигали Михаила Владимировича везде: в лазарете, в кондитерской за чашкой кофе, в гостиной его приятельницы Любы Жарской.

Праздновался день её рождения, и не прийти профессор не мог.

— Только московские общественные организации способны оказать сопротивление бюрократическим петроградским властям, — говорил адвокат Брянцев.

Он стал видным деятелем партии конституционных демократов, заседал в Думе, входил в состав московского военно-промышленного комитета.

— Ты, Миша, как интеллигент, как гражданин, не можешь оставаться в стороне. Ты должен определить свою позицию.

Профессор пил мятный чай с мёдом, курил, глаза его слипались после ночного дежурства. Он хотел взять извозчика, ехать домой, лечь спать. Но это было неудобно.

— Единственное, что я должен, — лечить больных. Мне важно, чтобы хватало медикаментов и перевязочных средств, чтобы во время операции не гасло электричество, чтобы ходили поезда, работала почта, чтобы пожар тушили пожарники, а грабителей ловили городовые.

— Миша, опомнись! Ты рассуждаешь как обыватель! — восклицала Жарская.

— Если не бороться за конституционные реформы, — продолжал Брянцев, — произойдёт страшное — революция.

— Вот именно от борьбы она и произойдёт, — ворчал профессор, — слишком много тщеславия, слишком много заседаний, воззваний, банкетов. Лавина слов, в которой тонут остатки здравого смысла. Все эти ваши Гучковы, Львовы, Родзянки как будто пьяны властью и с трудом понимают сами, чего, собственно, хотят. Каждый слышит только себя и собой, умным, любуется. Для государства в состоянии войны это катастрофа.

— Монархия, вот наш российский позор, вот катастрофа! — звонко восклицала какая-то театральная барышня, затягивалась папироской и выпускала клубы дыма из ноздрей.

— России нужен парламентский строй и правительство народного доверия, — строго, с расстановкой заявляла Люба Жарская. — Монархия себя изжила. Крах её неизбежен, понимание этого объединяет