хладнокровие. Сейчас он успокоился, я объяснил ему, что до серьёзных, надёжных результатов пока очень далеко. Идёт эксперимент, мы только в начале пути.

— Папа, это общие слова, — разозлилась Таня, — ты сказал про Осю или нет?

— Про Осю он сам все понял. Было бы глупо отрицать.

— Ты с ума сошёл. Он украдёт препарат.

— Тебе не стыдно? Федор не вор. Да и красть пока нечего. Почему ты так его не любишь? Только не повторяй в десятый раз: он неприятный, выгони его. В чём дело, Таня? В том, что Федор из простых? Что его мать была прачкой?

— Папа, как ты можешь? За кого ты меня принимаешь? — вспыхнула Таня.

— Извини. У тебя есть другие доводы? Если нет, не смей больше говорить о нём дурно и позволь мне поступать так, как я считаю нужным.

Каждый день Таня усаживала Осю, закутанного в плед и шали, у открытого окна. Однажды, вернувшись в комнату, она увидела, что он сполз с кресла, сидит на полу, вжав голову в плечи.

— Тихо, не подходи к окну, — прошептал он.

— Что? — Таня опустилась с ним рядом на пол.

Она думала, он играет, и готова была участвовать в игре.

Вчера под кроватью сидел Джек Потрошитель, он добрался туда из Лондона. Гадалка предсказала ему, что его через пятнадцать лет поймает и разоблачит знаменитый сыщик по имени Джозеф Кац. Сейчас Джозеф маленький мальчик, живёт в Москве, на Второй Тверской улице. Злодей нашёл Осю и хочет разделаться с ним заранее, пока он не вырос. Потрошителя подстрелил Андрюша из игрушечной пушки. Чудовищу оказали первую помощь и сдали его в полицейский участок, который находился тут же, в Таниной спальне.

Позавчера плюшевый медведь превратился в красавицу, дочь рыбака, кровать стала пиратским судном, а с книжного шкафа на ковёр пикировали туземцы-людоеды с копьями и стрелами, смазанными кураре.

Осе было трудно двигаться, ходил он мало, мгновенно уставал, во время игры сидел в своём кресле, размахивал руками, корчил рожицы, комментировал воображаемые события быстрым свистящим шёпотом.

— Что? — повторила Таня и обняла его за плечи.

— Кто-то следит за мной.

— Кто он и что ему надо? — спросила Таня тихим грозным басом.

— Я не играю. Я правда боюсь.

Она почувствовала, как он дрожит, встала на ноги, выглянула в окно. Во дворе горничная спирита Бубликова выгуливала бульдога и беседовала с кухаркой домовладелицы мадам Игнатьевой.

— Там никого нет, кроме прислуги и бульдога, — сказала Таня.

— Из того дома, из чердачного окна, кто-то смотрит в бинокль. Вчера тоже смотрел.

Старый трёхэтажный дом выходил тыльной стороной во двор, фасадом на соседнюю улицу. Первый этаж занимала шляпная мастерская. Наверху была квартира хозяйки француженки. На чердаке никто не жил. Окно под крышей располагалось как раз напротив окна Таниного кабинета.

— Далеко, саженей двадцать, не меньше, — сказала Таня, — вряд ли что-то видно.

— Бинокль, — повторил Ося, — окно открывали, теперь, наверное, закрыли.

Таня видела это полукруглое окошко каждый день и никогда не обращала на него внимания. Но, вглядевшись, вдруг заметила: что-то изменилось. Стекло блестело, а раньше было тусклым, пыльным.

Вечером Таня спросила всезнайку горничную, не живёт ли кто на чердаке в доме напротив.

— Так мадам уж неделю как сдала под мастерскую художнику какому-то, — сообщила Марина, — видный такой мужчина, с усами, штиблеты лаковые.

Перед сном Таня мыла Осю в ванной и обнаружила, что на полысевшей голове пробивается тёмный пушок. Утром он выплюнул два зуба.

— Это молочные, — сказал Михаил Владимирович.

Когда выпали ещё три, профессор повёз Осю к стоматологу.

— У меня уже выпадали зубы, эти новые, но они очень быстро испортились, хотя я их честно чистил порошком, утром и вечером, — уверял Ося.

— Не морочь мне голову, — сказал стоматолог, — зубы у человека меняются один раз в жизни. У тебя сейчас молочные выпадают, постоянные режутся. Запоздалое прорезывание, это бывает.

— Вы заметили, здесь меня никто не испугался? — шёпотом спросил Ося, когда они вышли на улицу и сели в экипаж.

Действительно, стоматолог, ассистент, сестры и пациенты в приёмной смотрели на Осю, как на обычного ребёнка, истощённого и обритого наголо после тифа.

Экипаж остановился у подъезда. Михаил Владимирович хотел донести Осю на руках.

— Сам! — сказал Ося.

Путь им преградил молодой человек; полный и румяный, с прозрачной рыжей бородкой, в лёгком светлом пальто, в мягкой шляпе. Он как будто вырос из-под земли, обойти его не было никакой возможности.

— Профессор, несколько слов, умоляю! Вы изобрели эликсир молодости. Почему вы не хотите обнародовать ваше гениальное открытие? Это тот самый мальчик с редкой болезнью? Прогерия, раннее старение. Видите, я неплохо знаю медицину.

— Позвольте пройти, — сказал профессор.

Старый усатый швейцар открыл дверь парадного, поклонился Михаилу Владимировичу, улыбнулся и подмигнул Осе.

— Вы испробовали на нём своё снадобье? Он отлично выглядит. Как ты себя чувствуешь, мальчик? — успел выкрикнуть толстяк прежде, чем швейцар оттеснил его плечом и захлопнул дверь у него перед носом.

Соня проснулась и почувствовала запах кофе, подогретого хлеба, маминых духов. Только что во сне она видела, как папа и мама завтракают на кухне, словно мама никогда не уезжала, папа не умирал. Во сне время повернулось вспять, дало возможность исправить ошибки, стереть волшебным ластиком все злое, обидное, непоправимое.

— Вставай, через час явится курьер от Зубова, — сказала мама, — он принесёт анкету, ты при нём заполнишь. У тебя есть фотографии для загранпаспорта?

— Нет. Я не успела.

— Ой, горе моё! Быстро в душ и беги фотографироваться. Секретарь Зубова сказала, паспорт и визу тебе сделают за два дня. Билет уже заказан. Ну, вставай же, наконец!

— Мам, а может, ну её, эту Германию? — пробормотала Соня и опять закрыла глаза.

— Не придуривайся. Вставай. — Мама сдёрнула одеяло, как в детстве, когда Соня не хотела просыпаться в семь утра и идти в школу, — вернёшься и позавтракаешь. Фотоцентр напротив, через дорогу. Там наверняка есть моментальное фото.

Соня покорно встала, отправилась в душ. Она не выспалась. Она не понравилась себе в зеркале. Ей вдруг стало страшно неохота лететь в Германию, начинать какую-то новую жизнь. Забиться в угол и оставить всё как есть — это была обычная её позиция.

Лаборатория в институте, диван дома, письменный стол, компьютер, полки с книгами — этого ей было всегда достаточно. Круг общения ограничивался несколькими коллегами по работе, редкими недолгими романами и верным другом Ноликом. Она никогда не бывала за границей, к морю ездила два или три раза в раннем детстве, с родителями. Отпуск проводила дома, все на том же диване. Читала и спала, писала очередную статью об образовании гликопротеина амилоида в мозгу при болезни Альцгеймера или о митогенетических излучениях дробящихся яиц морских ежей, амфибий и клеток злокачественных опухолей у мелких млекопитающих.

Знакомиться с нужными людьми, звонить, просить о чём-то, улыбаться, когда не хочется, вести пустой светский трёп было для неё так же тяжело и бессмысленно, как разгрузить вагон кирпича или сто раз подтянуться на турнике. Явиться на какую-нибудь корпоративную вечеринку, в ресторан на банкет в честь чьего-то дня рождения, просто сходить в кино, в театр, в гости, было для неё не то чтобы мучительно, но неприятно. Сначала возникал вопрос, в чём идти? Потом — зачем идти?