многочисленной безликой породе людей, которую он ещё в своём комсомольском прошлом именовал «населением». Они вроде бы говорили по-русски, но были для него даже не иностранцами — инопланетянами. Он не понимал, как можно существовать в таких квартирах, носить такую одежду, есть такую еду. Он даже не презирал их, он их просто не замечал. Они казались ему призрачной безликой массой, недостойной внимания. Сама жизнь была устроена таким образом, что люди его круга практически нигде с «населением» не соприкасались. Другие дома, магазины, больницы, поезда. Депутатские залы в аэропортах и на вокзалах. Закрытые распределители. К своим шестидесяти пяти годам Пётр Борисович ни разу не спустился в метро, не проехал на троллейбусе.

Позже, когда рухнула советская власть, отдельные представители «населения» сумели подняться на более высокий уровень, стали жить той жизнью, которую Кольт считал человеческой, или почти человеческой. С ними он общался свободно, как с равными. Но тех, кто остался внизу, Пётр Борисович по- прежнему не замечал. Теперь эта убогая порода называлась не «населением», а «лохами». Вступать в прямой контакт с ними было для Кольта странно и даже унизительно.

Соня окончательно упала в его глазах, когда выяснилось, что она ни разу в жизни не выезжала за границу. Было непросто пробить ей сразу годовую шенгенскую визу, пришлось задействовать серьёзные связи в немецком консульстве.

— Ну что она за человек? Такая же, как её покойный папа? Или всё-таки можно с ней договориться? — голос его звучал теперь вполне спокойно.

— Пётр Борисович, я уже все сказал вам. Работать она будет, в этом я уверен. Она помешана на своей биологии, много знает о Свешникове, интересуется им. Она не упустит возможности исследовать препарат.

— Хорошо. Глаз с неё не спускай.

— Боитесь, сбежит? — усмехнулся Зубов.

— Нет. Я боюсь, Ваня, что мы в своих поисках не одиноки.

— Пётр Борисович, бросьте, вряд ли её перекупят.

— Вань, её убить могут.

— Да вы что! Прямо здесь?

— В Зюльте. Но не сейчас. Позже.

— Кто?

— Ты меня спрашиваешь? Ищи, думай!

Зубов сел за столик, заказал себе и Соне по стакану свежего ананасового сока. Он догадывался, что Кольт позвонил ему после очередного разговора с Агапкиным. Старик опять завёл его, заразил своими бреднями. Ничего, кроме паранойи, Иван в этих подозрениях не видел.

Если бы за препаратом шла серьёзная охота, это было бы известно. Зубов уже давно искал и думал. Он самым внимательным образом все изучил и знал точно: сегодня никто, кроме Петра Борисовича, тайной открытия Свешникова не интересуется. Конечно, возможны какие-то дошлые, настырные одиночки, но их вряд ли стоит опасаться, тем более здесь, в Германии.

Иван был уверен: Дмитрий Лукьянов умер собственной смертью. И уверенность эта держалась прежде всего на результатах вскрытия, с которыми он, человек дотошный, не поленился ознакомиться.

Медленно потягивая через трубочку густой сок и дожидаясь, когда появится Соня, он вдруг подумал, что уже все на свете видел, ко всему привык, давно утратил счастливую способность удивляться и радоваться простым мелочам. А может, у него вообще никогда такой способности не было? Не дано, от рождения.

Зубову стало грустно. Он вспомнил свои первые поездки на Запад, ещё в советские времена. Даже ему, человеку не рядовому, номенклатурному, становилось не по себе от резких контрастов между загнивающим Западом и процветающим социализмом.

— Они загнивают, но пахнут изумительно, а мы воняем, — сказал однажды его сослуживец, сидя в таком вот вокзальном кафе, то ли в Женеве, то ли в Париже, в начале восьмидесятых, — семнадцатый год отбросил нас назад, веков на пять, во времена глухого грязного феодализма.

Никто не мог их слышать. Сослуживец сказал это Ивану на ухо, обдавая добротным коньячным перегаром. Оставшуюся драгоценную заграничную неделю молодой капитан КГБ Зубов мучился одним вопросом: надо настучать на сослуживца или нет? Пьяный шёпот мог быть не случайным трёпом, а продуманной провокацией.

Никакой докладной в итоге он не написал и потом очень пожалел о своём благородстве. Не потому, что это оказалась провокация. Просто сослуживец, хоть и был пьян, а все запомнил, тоже мучился, нервничал и решил подстраховаться. Сам настрочил докладную, приписав собственные клеветнические высказывания Ивану.

Объявили посадку на поезд. Зубов спохватился, что Сони до сих пор нет, и сразу увидел её. Она шла к нему, катила свой чемодан, разговаривала по телефону.

— Мамочка! Все просто потрясающе, как в сказке! Нет, нос не заложен, ухо не болит. Подожди, не тараторь! Ты поняла? Пластиковая баночка. Написано «Витаком плюс». Да, они должны лежать либо в аптечке в ванной, либо в ящике у тахты. Нет, нужна именно открытая, начатая. Посмотри ещё на кухне, на столе. Нашла? Да, это они. Сколько там осталось? Послушай меня! Сегодня позвонит Оксана. Ну, помнишь? Рыженькая такая, высокая. Ты или Нолик встретитесь с ней и отдадите баночку. Она знает зачем. Мама, успокойся. Да, напишу Нолику, все подробно объясню. Мамочка, сейчас закончатся деньги, и меня вырубят. Все, целую, люблю!

Соня убрала телефон в карман куртки и посмотрела на Зубова.

— Извините. Как только я нашла аптеку, начались телефонные звонки, все прямо как с цепи сорвались. Нам уже пора? Это мне сок?

— Да. Можете взять с собой. Давайте я повезу ваш чемодан.

Они поднялись на платформу, вошли в вагон.

— Это что, электричка такая? — спросила Соня. — Туалет? Даже три туалета на один вагон? И курить можно?

— Не везде. Только в этом вагоне.

— Ого! Розетка для компьютера и столик!

В первом классе были купе с мягкими креслами на шесть человек, но никто к ним так и не сел. Когда поезд тронулся, Соня выпила свой сок, закурила, вытащила ноутбук из портфеля.

— Сейчас, только отвечу одному человеку и буду смотреть в окно.

Зубов сидел напротив. Он открыл тонкую книжку в дешёвом глянцевом переплёте. Он взял её с собой из Москвы, но всё никак не мог начать читать. Книжка называлась «На передовой невидимого фронта». Мемуары бывшего сослуживца, того самого, который когда-то настрочил на Зубова докладную.

На внутренней стороне обложки было выведено шариковой ручкой, аккуратным почерком:

Соня минут пятнадцать читала свою почту, отвечала. Потом встала и вышла. Компьютер остался включённым.

Зубов развернул его к себе. Её не было минут десять. Он успел прочитать все входящие и исходящие письма за последнюю неделю. Когда она вернулась, компьютер стоял на месте, а рядом, на столике, небольшой бумажный пакет, перевязанный лентой.

— Ого! Здесь ещё и подарки разносят? — спросила Соня.

— Да. Иногда случается.

— Это мне?

— Конечно.

— А вам тоже принесли?

— Софья Дмитриевна, пожалуйста, разверните, посмотрите.

— Вы уверены, что можно? А вдруг они перепутали купе?

— Уверен. Открывайте. Это именно вам. Никто ничего не перепутал, — он тяжело вздохнул, отвернулся, уставился в окно.

Она развязала ленточки и тихо охнула.

— Иван Анатольевич, вы с ума сошли! Сто семьдесят евро! Тот самый! Вы не представляете, как я о нём мечтала в детстве, он даже снился мне, именно такой, маленький, бежевый, встрёпанный, с разными