потом Галину Дмитриевну обвиняли в том, что она ее утопила.

— Ой, мамочки, — вырвалось у Маши, и она тут же прикрыла ладонью рот, смущенно кашлянула, — что, было расследование, какое-то уголовное дело? — Да нет, вовсе нет. Просто несчастный случай. Но мать погибшей девочки кричала, что она утопила ее дочь, бросилась на нее на похоронах с воплями, называла убийцей. Потом на нее показывали пальцами, шептались за спиной, это обсуждал весь двор, вся школа, до тех пор пока семья не поменяла квартиру.

— От такого можно правда сойти с ума, особенно в двенадцать лет. Вам это рассказала Ли-сова?

— Конечно, кто же еще? Мадам с удовольствием поведала мне, что Галина Дмитриевна убийца. Я почти уверен, что вся эта история со звонками — ее работа. Никак не может успокоиться, добивает и добивает свою соперницу.

– “Джен Эйр”, — пробормотала Маша.

— Не понял…

— Ну получается, все как в романе. Жена сумасшедшая, любовница изменяет легкомысленно и вероломно, потом тоже погибает, в итоге скромная крошка остается наедине с героем своих тихих девичьих грез, кстати, тоже чуть не погибшим. Там был пожар, и мистер Рочестер стал инвалидом, ослеп, потерял руку. Вот тут-то и наступил хеппи-энд, для главной героини, конечно. И только для нее. С остальными персонажами все значительно сложней. Возможно, нас ждет еще много интересного. Нам до хеппи-энда далеко.

— Все равно не понял, — помотал головой Арсеньев, — я, честно говоря, романа этого никогда не читал.

— И не надо. Поверьте мне на слово, вам вряд ли понравится, — усмехнулась Маша, — знаете, это вроде современной мыльной оперы и дешевых дамских романов, где единственная цель героини — завоевать любимого мужчину, и цель оправдывает любые средства, и обстоятельства всегда на ее стороне.

— Но ведь классика, — удивился Саня, — старая английская классика, и до сих пор читают во всем мире.

— Да, наверное, я не права, — легко согласилась Маша, — в самом деле, что это я вдруг набросилась на бедную Шарлотту Бронте и ее бессмертную суперположительную героиню? Многие читают, любят, находят в этом утешение. Вот Лисова, например. Она ассоциирует себя с героиней. И если реальность не совпадает с сюжетом, пытается это исправить.

— То есть вы думаете, что она действительно свела с ума Галину Дмитриевну? В принципе такое возможно?

— Конечно. В психиатрии существует понятие “индуцированное помешательство”. Правда, отдельную личность сложнее свести с ума, чем толпу, коллектив. Но тоже бывает. Особенно если учесть тяжелую душевную травму, пережитую в детстве, — вздохнула Маша, — и еще есть уголовная статья “Доведение до самоубийства”. Если можно довести до самоубийства, то свести с ума — тем более.

— Нет, все-таки не понимаю, не могу поверить. Известно, что в начале карьеры Рязанцева его жена была постоянно рядом, активно участвовала в создании его партии, политического имиджа, появлялась с ним на всяких митингах. Мне всегда казалось, что такими вещами могут заниматься только сильные, жесткие люди. Но если она сильная и жесткая, как же позволила с собой все это вытворять?

— Во-первых, не такая уж сильная и жесткая женщина Галина Дмитриевна. Он же ее всю сожрал, все соки из нее высосал, наш прелестный политик, большое дитя, капризное, избалованное и наглое. Она все делала для него, и на себя сил уже не осталось.

— Почему? — тихо спросил Арсеньев.

— Как почему? Любила.

— А Лисова?

— Тоже любила, — Маша улыбнулась, — и до сих пор любит. Обожает. Обидно, да?

— Еще бы, — вздохнул Арсеньев, — меня, например, так никто никогда не любил и не обожал. Почему одному все, а другому фиг с маслом? Но я все-таки не понимаю, в чем была конечная цель Лисовой? Вот она добилась, чего хотела, потратила на это лучшую половину жизни, свела с ума жену Рязанцева, что само по себе почти невероятно. Но что она за это получила? Должность горничной у его любовницы?

— Для нее это вовсе не финал. Тем более любовницы тоже теперь нет. Правда, в данном случае Лисова ни при чем. Тут поработал кто-то другой. Ох, ладно, — Маша спохватилась и легонько шлепнула себя по губам, — мы об этом пока говорить не будем.

— Да, не стоит, — согласился Арсеньев, — значит, вы считаете, что Лисова звонила в прямой эфир и в больницу. Зачем?

— Ну как же! Ее божество должно было срочно узнать правду о вероломной любовнице, правду, снабженную неопровержимыми доказательствами. Ее так распирало, бедную! А что касается звонка в больницу, он, вероятно, стал всего лишь продолжением долгой, многолетней игры. Чтобы свести человека с ума, надо как-то действовать. Мы уже знаем, что ей удалось инсценировать две попытки самоубийства Галины Дмитриевны, и примерно представляем, каким образом. Думаю, остальные подробности сможем узнать завтра, в больнице.

— С таблетками и с веревкой на чердаке — да, — согласно кивнул Саня, — это могло быть инсценировкой. А с попыткой выброситься из окна?

— Тут много разных вариантов. Мы же с вами не присутствовали при этом. Они серьезно поссорились, кричали друг на друга. Перед этим уже две попытки произошли, и он подсознательно ждал следующей. Она могла встать на подоконник, чтобы поправить штору, да мало ли зачем? Он ведь сказал, что окно было закрыто, и она только дергала ручку.

— Но потом она не отрицала… — напомнил Арсеньев.

— Она устала отрицать. Она самой себе уже не верила. Вот, кажется, мы приехали, — Маша огляделась, — здесь, направо, второй подъезд.

— Завтра в девять я за вами заеду, — сказал Арсеньев, — у вас есть будильник?

— Спасибо, я могу добраться сама, вон моя машина. А будильник есть в телефоне.

— Можно, я все-таки заеду? Вы плохо знаете Москву, заблудитесь, тем более спать осталось совсем мало, вы еще не привыкли к разнице во времени, — у Арсеньева опять запылали уши, он прирос к ступеньке крыльца и старался на Машу не смотреть.

— Конечно, будет лучше, если вы за мной заедете утром, — улыбнулась Маша, — я, честно говоря, сама хотела вас об этом попросить, но не решалась. Вам ведь придется вставать на полчаса раньше. Ну спокойной ночи? — она стала набирать код на домофоне. — Да, мы договорились пока не касаться этой темы, но все-таки я должна вам сказать. Просто не смогу уснуть, если не скажу, потому что буду все время об этом думать.

— О чем же?

— О “Фольксвагене-гольф” цвета мокрого асфальта. Перед ветровым стеклом брелок, скелет в кружевной юбочке. Передняя левая дверца заедает, номер кончается на “МЮ”. Я видела эту машину сегодня, на стоянке возле здания Госдумы. Это машина Феликса Нечаева.

Григорьев свернул на свою улицу и сразу увидел, что на его высоком крыльце, на верхней ступеньке, перед дверью кто-то сидит. Подойдя ближе, он узнал Макмерфи. Это было почти невероятно. Билл сидел и читал газету.

'Вот и все, — отрешенно подумал Григорьев, — значит, “хвост” был, а мы с Кумариным и не заметили. Стареем. Ну ладно, рано или поздно это должно было случиться.

Почему-то свой провал он представлял именно так. Макмерфи на пороге его дома. Вроде бы все спокойно, а в доме уже обыск. Первые несколько слов, приветливых, с улыбкой, потом чуть более серьезно: нам надо поговорить, Эндрю.

Андрей Евгеньевич оглядел улицу. Никаких чужих машин, ничего подозрительного. Только Билл в потертых голубых джинсах и мятой застиранной футболке цвета хаки с крупной надписью “ГАРВАРД” на спине и на груди.

— Привет, Эндрю, — Макмерфи заметил его, помахал рукой и отложил газету. Ветер тут же подхватил ее и понес через низкую оградку, на тротуар.