— Вызвала “скорую”?

— А? Нет, она справилась сама.

— Как это?

— Промыла Гале желудок, и все. Если сделать это сразу, то ничего страшного. Нет, вы поймите, я очень известный человек, тогда шла предвыборная кампания, и если бы стало известно, что моя жена пыталась покончить с собой…

— Да-да, это понятно, — кивнула Маша, — скажите, Галина Дмитриевна как-то потом объяснила свой поступок?

— Нет. Она все отрицала. То есть она сказала, что ничего не помнит, ей казалось, будто она просто приняла перед сном несколько таблеток валерьянки. А вообще, знаете, все, что касается Галиной болезни, вам может рассказать ее лечащий врач. Мне тяжело это вспоминать, учитывая мое состояние…

— Погодите, получается, что единственным свидетелем первой попытки была Лисова? — перебил его Арсеньев. — А вторая попытка? Вы сказали, это была петля?

— Ну да, примерно через полгода после случая с таблетками она пыталась повеситься здесь, на чердаке.

— Кто же ей помешал на этот раз? — спросил Арсеньев. — Опять Светлана Анатольевна?

— Да. Откуда вы знаете?

— Я просто предположил. Можно немного подробней? Как это произошло?

— Мы переезжали в этот дом, я с детьми оставался в московской квартире, Галя со Светой отправились сюда разбирать вещи, наводить порядок. На чердаке стояли коробки с книгами, еще не распакованные. Ночью Гале якобы понадобилась какая-то книга, она отправилась на чердак. Света забеспокоилась, поднялась к ней и увидела, что она стоит на табуретке и пытается привязать веревку к крюку, на котором висит лампочка.

— Опять Галина Дмитриевна все отрицала? — спросила Маша, и по лицу ее скользнула грустная улыбка. — Она, вероятно, сказала, что хотела просто вкрутить лампочку?

— А веревка была от ящика с книгами, — задумчиво добавил Арсеньев.

— Да, все именно так, — раздраженно крикнул Рязанцев, — я не понимаю, куда вы клоните?

— Пока никуда, — пожала плечами Маша, — мы просто слушаем вас и задаем вопросы, когда что-то неясно. Расскажите, пожалуйста, о третьей попытке. Там вроде было окно?

— Она пыталась выброситься, и опять рядом оказалась Лисова, которая ее спасла, и опять ваша жена все отрицала?

— Нет! — рявкнул Рязанцев. — Я снял ее с подоконника, я спас ее, и она ничего не отрицала.

— Все натуральное: и борода, и бакенбарды. У меня волосы на лице растут со страшной скоростью. Вернусь в Москву, сбрею, — Всеволод Сергеевич Кумарин наклонился и поднял с земли Христофора, посадил его к себе на ладонь. — Вы даже спасибо не сказали, — заметил он и почесал котенка за ухом.

— Спасибо, — усмехнулся Григорьев, — это было мило и остроумно. Я оценил вашу заботу. А борода вам идет. Бакенбарды — это, конечно, чересчур, а бороду, может, стоит сохранить.

— В ваших советах не нуждаюсь, — проворчал Кумарин, — у нас очень мало времени. Эта наша встреча — глупость, бессмысленный риск, и чем скорей мы разойдемся, тем лучше для нас обоих.

— Да, я понимаю, — смиренно кивнул Григорьев, — но зачем же было самому беспокоиться, рисковать? Есть же люди…

— Затем, что на этот раз все чрезвычайно серьезно, — перебил Кумарин, — чем меньше будет привлечено людей, тем лучше. Цепочка должна быть короткой, самой короткой. Я, вы, ваша дочь. Все.

— При чем здесь моя дочь? Вы обещали, что никогда ее не тронете, — Григорьев взял у него Христофора и пустил на травку.

— Да, обещал, — Кумарин снял несколько белых шерстинок со своего серого летнего пальто, — но сейчас нет другого выхода ни у меня, ни у вас. И у нее, кстати, тоже. Для того чтобы решить проблему, надо совсем немного, надо только доказать, что покойный Бриттен был Колокол. Я нарочно сообщил вам заранее, чтобы у вас было время подумать.

— Это невозможно. Никто не поверит. Бриттен не имел доступа к секретной информации. Ни к стратегической, ни к агентурной, ни к какой, — Григорьев достал сигареты.

— Не вздумайте здесь курить, — прошипел Кумарин и вырвал у него пачку. — Вы что, с ума сошли? Здесь запрещено, это привлечет внимание.

— Хорошо, не буду.

Никогда еще Андрей Евгеньевич не видел его в таком состоянии. За семнадцать лет они встречались всего дважды. Кумарин вернулся в Москву из Вашингтона в восемьдесят четвертом, когда стало ясно, что Григорьев сбежал к американцам. После такого скандала он не мог оставаться на посту резидента. На некоторое время ему пришлось уйти на преподавательскую работу, он читал лекции в Академии КГБ. Потом, после смерти Андропова, стал потихоньку расправлять крылья. В кадровой чехарде поменял несколько руководящих должностей, возглавлял какие-то комиссии, комитеты, подкомитеты, немного поиграл в публичную политику, к девяносто второму легко просочился в финансовые структуры и окончательно растворился там. Международный институт гуманитарных инициатив, который он возглавил в девяносто пятом, был пустой формальностью, потому что на самом деле Кумарин руководил Управлением Глубокого Погружения.

Первый раз после побега они встретились в июне девяносто первого, в Египте. Григорьев купил недельный тур по Нилу на теплоходе для себя и Маши. Во время поездки на джипах в пустыню к бедуинам они познакомились с милейшим пожилым поляком, профессором, который преподавал философию в Варшавском университете. Его приятную профессорскую внешность несколько портило лиловое родимое пятно на скуле размером с небольшую сливу. Узнав в нем Всеволода Сергеевича, Григорьев испытал легкий шок, но вскоре успокоился. Даже если кто-то из группы следил за ними, вряд ли можно было найти в этом случайном знакомстве нечто подозрительное. К тому же оба перед прямым контактом хорошо проверились и убедились, что никаких “хвостов” рядом нет.

После ужина в просторной, увешанной пыльными пестрыми коврами палатке Маша вместе с остальными туристами увлеченно разучивала бедуинские танцы, Григорьев тихо беседовал с польским профессором в уголке. Они сидели очень близко, голова к голове, и говорить приходилось на ухо, поскольку звучала громкая музыка.

Повод был действительно важный. В конце июля планировалась встреча на высшем уровне. Президент США Джордж Буш и президент СССР Михаил Горбачев должны были подписать Договор о взаимном сокращении стратегических вооружений. С обеих сторон велась лихорадочная подготовка, заседали комиссии, подкомиссии, рабочие комитеты, готовились горы аналитических справок и прочих документов. С обеих сторон в силовых структурах были люди, для которых подписание договора стало бы глобальным, оскорбительным поражением.

Кумарин был заинтересован в успехе переговоров прежде всего потому, что хотел добить и уничтожить старую советскую номенклатуру, верхушку КГБ, МИДа, Министерства обороны, всех этих инфантильных маразматиков, генералов, членов Политбюро, которые никак не могли наиграться в свою ядерную “Зарницу”. Это был редкий случай, когда его интересы полностью совпадали с интересами Билла Макмерфи, который, в свою очередь, тоже устал от таких же маразматиков в ЦРУ. Оставалось только помочь друг другу.

Сидя на пестрых циновках в уголке бедуинской палатки, посреди ночной пустыни, под треньканье арабской музыки, двое пожилых благообразных туристов, двое случайных знакомых, по документам один американец, другой поляк, почти неслышно шептались по-английски, улыбались, хмурились. Разговор их длился всего минут тридцать.

Когда танцы кончились и пора было рассаживаться по джипам, экскурсовод-араб крикнул, что перед дорогой советует разойтись на несколько минут — леди в одну сторону, джентльмены в другую.

Кумарин и Григорьев перелезли через пологий зыбучий холм, отошли от остальных метров на двадцать.

— Правда, если договор будет подписан, они взбесятся и пустят в Москву танки, им терять нечего, — задумчиво произнес Кумарин, поливая песок звонкой струйкой, — а, как вы думаете?