глаза, секунду постояли, а потом 'как сквозь землю провалились'. Весь прилегающий участок был покрыт такими же густыми зарослями, и раствориться в них не составляло никакого труда. Это происшествие оставило весьма неприятный осадок.

Должен сказать, жутковато было в тот вечер возвращаться домой: одному, по темному коридору улицы с разлитыми кое-где под фонарями жидковатыми лужицами света. Во всем квартале не было видно ни души, а мои обычные собутыльники все куда-то запропастились. Журналисты, все как один, наверняка помчались сломя голову на место какого-нибудь очередного происшествия. Свернув с асфальта на гравийную дорожку, я встревожился еще сильнее, услышав за спиной чьи-то неспешные шаги. Фасад моего дома был ярко освещен и представлял собой еще более выгодную позицию для отстрела, чем окно бара, которое как-никак заслоняли подступающие почти вплотную кусты и апельсиновые деревья. Поразмыслив, я счел за лучшее встретиться с человеком, видимо, собравшимся на меня напасть, лицом к лицу на темной аллее. Утешала меня одна-единственная мысль: он никак не может знать, что я не вооружен — так пусть считает, что у меня при себе оружие. С собой я нес все тот же увесистый фонарик. Я резко остановился; шаги в темноте тут же смолкли. Перепуганный до смерти, я, как это ни странно, поймал себя на радостной мысли о том, что сердце у меня бьется ничуть не чаще, чем обычно: спасибо Кириллу, который перед выходом налил мне двойную порцию великолепного бренди. Я отставил правую руку как можно дальше в сторону и ринулся назад, к невидимому в темноте преследователю; пробежав шагов пять, я включил фонарик, направив луч прямо ему в лицо, и крикнул:

— Руки вверх!

У того в руках ничего не было, а на лице сияла милейшая улыбка.

— Мистер Даррел, — с упреком произнес он.

Подойдя поближе и приглядевшись как следует, я узнал его, хотя имя напрочь вылетело у меня из головы; это был тот самый таксист, который вез меня через весь остров в самый первый день моего приезда, двоюродный брат отца Василия. Судя по всему, он тоже не знал моего имени, только фамилию; вид у него был удивленный и радостный.

— Я вас охраняю, сэр, — пояснил он.

— Охраняете?

— Ну да. У меня стоянка рядом с 'Космополитом'. А Кирилл сказал, что вы как раз уходите, и что за вами следят какие-то люди. Он сказал, что я отвечаю за вашу безопасность, вот я и решил вас проводить, чтобы не дай бог чего не случилось.

У меня словно гора с плеч упала. Я пригласил его в дом, и мы выпили на сон грядущий по стаканчику виски.

На следующий день я разжился у одного дружественного майора-шотландца пистолетом. Было в самом этом факте одновременно нечто утешительное и почти непристойное, но он как нельзя лучше отражал нынешнее состояние страны, ибо Кипр теперь и в самом деле из политической проблемы бесповоротно превратился в проблему, требующую оперативных мер; и заботы о нем в скором времени следовало передоверить людям, которые привыкли иметь дело с подобного рода сложностями.

Сентябрь принес новые неприятности. 'Поскольку ООН лишила нас каких бы то ни было иных средств борьбы за нашу свободу, — гласила расклеенная в Ларнаке листовка ЭОКА, — нам ничего не остается, кроме как пролить кровь, и это будет кровь англичан и американцев'.

Нападения на полицейские участки участились и стали более дерзкими. Полиция и без того сбивалась с ног, пытаясь справиться с уличными беспорядками, срывая бесчисленные греческие флаги. Арестовали и осудили первого террориста-убийцу (Караолиса). Исполнительный совет понес невосполнимую утрату с выходом в отставку сэра Пола Павлидеса, чьи посреднические усилия и бескорыстные советы вносили в наше общее дело совершенно неоценимый вклад. Но и он тоже не видел теперь никаких положительных перспектив. Однажды утром двое вооруженных людей чуть было не застрелили ехавшего на работу Ахиллеса; они открыли по нему огонь с двух сторон, буквально с нескольких шагов, а он сидел за рулем и даже не мог вытащить свой 'браунинг'. Уцелел он действительно чудом. Отца Реноса Уайдсона, величественного, несгибаемого старика, единственного, кто осмеливался произносить вслух то, о чем многие думали про себя — что Эносис неплох сам по себе, но спешить в этом деле не стоит — тоже едва не убили. (В общей сложности покушались на него трижды, и всякий раз он держался потом очень мужественно, с достоинством. На четвертый раз его все-таки застрелили, в упор.)

К ночным тревогам теперь добавились дневные ужасы: группы старшеклассников, разъезжавших по улицам на велосипедах, в любой момент могли начать стрелять из пистолетов. Однако в промежутках между этими инцидентами спокойная, милая сердцу обыденность умудрялась прорастать заново, как будто черпала силы из неких неведомых бездонных источников сердечной доброты, она ставила заслон страху. По- прежнему светило солнце; под ласковыми сентябрьскими лучами яхты выскальзывали из Киренской бухты, в кафе за стаканчиком вина сидели завсегдатаи, лениво перебрасываясь фразами. Все происходящее казалось каким-то огромным, невероятным надувательством. При всем желании невозможно было совместить фотографии из газет, изображающие тела на мостовой, в лужах крови, среди разбросанных стульев и осколков стекла, — и бездонную синь левантинского неба, и ласковое море, которое трется головой о берег, как овчарка. Приезжие искренне удивлялись, когда видели, что в море плещется народ, — едва ли не под дулами винтовок. Autres temps autres moeurs[93]. И я никак не мог отделаться от совершенно несвоевременной мысли о том, что если бы мы были до конца честны и сразу признали греческую природу Кипра, скорее всего, никогда бы не возникла необходимость уходить с этого острова или драться за него. А теперь было уже слишком поздно!

Поскольку политическое решение проблемы было окончательно снято с повестки дня из-за непримиримой позиции турок, как континентальных, так и местных, острову отныне предстояло идти другим курсом: все дальше и дальше от академических дискуссий в залах совещаний, все ближе и ближе к мерам, которые принято называть крайними. Из трудного ребенка для политиков Кипру предстояло превратиться в оперативное пространство для генералов. Уход сэра Роберта с губернаторского поста не был неожиданным, хотя многие из тех, кто так и не удосужился понять, насколько радикально неудача лондонских переговоров осложнила ситуацию, восприняли эту отставку совсем не так, как следовало бы.

К тому времени в ответ на террористическую войну и гражданские беспорядки уже невозможно было только благодушно призывать к здравомыслию и выражать надежду на то, что переговоры на международном уровне позволят выработать некие меры, соответствующие сложившейся ситуации. Для того, чтобы вся система управления и нормального жизнеобеспечения не оказалась полностью выведенной из строя, меры нужно было применять жесткие; вот с этим пронизывающим до костей порывом ветра на остров прилетел сэр Джон[94], дабы занять губернаторское кресло. 'Прилетел' — самое подходящее слово, поскольку человеку этому были свойственны проворство и сноровка франколина и ясный цепкий ум администратора, привыкшего принимать ответственные волевые решения. Маленький и легкий частный самолет, выбранный им в качестве транспортного средства, сам по себе был прекрасной иллюстрацией личностных качеств этого пришельца из большого мира.

Невысокого роста, совсем как Лоренс, но при этом прекрасно сложенный, он обладал врожденным обаянием придворного, в сочетании со спокойствием и мягкостью мудрого патриарха. Когда я зашел в аббатство, взбудораженный Коллис извлек на свет божий и показал мне свой школьный альбом для автографов, в котором наш нынешний губернатор когда-то вывел свое обычное, без титулов, имя — 'Джон Хардинг', почерком, в котором ясно угадывались не только прямота и простота его характера, но и какое-то