национального характера: я прекрасно отдавал себе отчет в том, что идея Эносиса затрагивала в душе каждого грека некие глубинные струны, и все, что по этому поводу когда-либо говорилось (как был истерически это ни звучало), шло от чистого сердца. По-этому-то я не считал подстрекательство к бунту или вторжение на Кипр инициативой греческого правительства или какой-то иной официальной организации; скорее всего, людей сбивали с толку те безумные островитяне с пышными бакенбардами, каких я знавал еще на Родосе и Крите: любые из них, собравшись втроем, вполне могли сколотить самозваный комитет 'героических освободителей нации'. Кипр со всех сторон окружен морем, а местные полицейские формирования можно вообще не принимать в расчет. Два десятка критских пастухов с грузом оружия и снаряжения времен войны, которое валяется повсюду, например, на побережье близ Салоник, могут, не успеешь оглянуться, таких бед натворить…
Впрочем, у меня наступила пора путешествий: я стал для заезжих гостей провожатым и экскурсоводом по острову. Моя карта Кипра теперь сплошь состояла из памятных пейзажей, под солнцем или под облаками, в разную погоду, на восходе луны и на закате солнца, в мрачных горах Троодоса или на веселых, поросших виноградниками и шелковицей равнинах над Пафосом, возле Саламина и Ялусы, Мирту и Фамагусты.
Но, хотя я и покинул деревню, она по-прежнему проявляла ко мне внимание и привязанность, едва ли не ежедневно присылая визитеров в мой маленький уродливый домишко; они прибывали в облаке пыли к самому моему порогу, где добрый Дмитрий высаживал их из автобуса, и оставались к завтраку, переждать утреннюю городскую суету. Мистер Мёд привозил луковицы цикламенов и отчет о состоянии моих деревьев: горькие лимоны нуждались в прививке. Андреас доставал из кармана стопку плиток итальянского производства, которые только что завезли на остров, и которыми он хотел бы отделать мою ванную. Муктар веселил меня рассказом о том, как мой брат отплясывал на свадьбе Лалу, своим куражом и грациозностью движений посрамив всю деревенскую молодежь — и это, я полагаю, стало возможным лишь благодаря выпитому в изрядном количестве узо. А Михаэлис приводил своего старшего сына, которому неплохо было бы подыскать какую-нибудь работу на государственной службе. С Антемосом прибывали свежие овощи с его огорода. И — вот уж ни за что бы не подумал — в один прекрасный день появился даже старина Мораис с пучком цветов и большим мешком орехов.
Гимназисты тоже не спешили оборвать те связи, которые я, как мне казалось, разрушил, оставив должность учителя; каждое утро пара неряшливых юнцов подъезжала на велосипедах к моей двери с очередной срочной просьбой — написать письмо девушке или заявку в заочный колледж, или просто помочь с трудным домашним заданием.
Казалось, ни провал греческого обращения в ООН, ни нарастающая волна забастовок и локаутов в школах никак не повлияли на их солнечную жизнерадостность и глубокую веру в то, что в один прекрасный день большая политика, подобно театральному занавесу, исчезнет, освободив пространство сцены, и появится некое счастливое решение всех проблем, и Англия с Грецией, рука об руку, как Панч и Джуди, начнут раскланиваться, улыбаться публике и уверять ее в своей неизменной верности и преданности друг другу, после чего озлобленность и взаимное непонимание растают без следа и уступят место счастливой эпохе нового и прочного Союза. Однако среди интеллектуалов из гимназической учительской царили весьма скверные настроения, и мало-помалу общественное мнение начало сдвигаться в ту же сторону. Словно откликаясь на повышение резкости тона, голоса умеренных тоже зазвучали по-другому, теперь они смотрели на ситуацию несколько иначе и просили нас 'не позволять этому заходить слишком далеко', хотя никто даже и не пытался уточнить, что это значит — 'слишком далеко'. Может быть, потому, что все просто боялись представить себе реальные последствия происходящего.
Мое новое служебное помещение служило прекрасным наблюдательным пунктом, откуда открывалась еще одна картина, которую также трудно было назвать обнадеживающей: международный аспект проблемы стремительно осложнялся. Турки, как островные, так и континентальные, уже начали проявлять признаки беспокойства, и мало-помалу, как прорисовка тушью на фоне мирных островных пейзажей, начинали проступать очертания межобщинного конфликта; его корни, дремавшие в глубоком плодородном слое средневековых религиозных распрей. легко могли дать буйную поросль, стоило только сбрызнуть их несколькими каплями случайно пролитой крови.
В декабре, в результате наглой провокации, войска открыли огонь в Лимасоле и ранили троих молодых людей— и этот инцидент, будучи по сути вполне заурядным, мигом попал на передние полосы лондонских воскресных газет и убедил правительство в том, что подобная тактика политически крайне невыгодна, и от нее следует отказаться. За что лично я был правительству весьма признателен, поскольку на самом Кипре последствия этого расстрела оказались весьма болезненными и привели к немедленному обострению противостояния, причем на этот раз умеренные и экстремисты были единодушны в оценке события. Местные власти оставили инцидент без внимания, вдобавок ко всему, положение осложняли беснующиеся подмастерья и школьники и ядовитые комментарии афинского радио. Кроме того, стал совершенно очевиден тот факт, что имеющиеся в наличии полицейские подразделения не в состоянии справиться с решительно настроенной демонстрацией школьниц, вооруженных бутылками, не говоря уже о куда менее воспитанных бандах молодых пафиотов[76] или о членах профсоюза каменщиков. И что в конечном счете неблагодарную задачу по наведению порядка там, где с ней не в силах справиться закон, придется возложить на вооруженные силы.
Впрочем, восстановление общественного порядка было всего лишь одной — пускай даже самой публичной — из наших нынешних обязанностей. За ней скрывалась куда более масштабная задача: успокоить взвинченное противоречивыми истерическими настроениями общественное сознание, которое могло воспламениться от любого слуха, любой дерзкой речи. Состояние становилось все более неспокойным, и те, на ком лежала основная ответственность, уже испытывали на себе давление обстоятельств, справиться с которыми были не готовы. Медленно, но верно мы начинали соскальзывать с предательски гладкой поверхности пустой риторики и бесплодных эмоций, долго находивших свое выражение в бессмысленных словах и поступках, а из Лондона так и не последовало никаких рекомендаций относительно новых подходов к быстро меняющимся обстоятельствам.
— Что-то тут не так, — сказал мне один греческий журналист. — В последнее время у меня такое ощущение, как будто я перестал контролировать собственные руки и ноги. Мы все становимся марионетками: вы пляшете под лондонскую дудку, а мы — под афинскую.
Все стороны, вовлеченные в конфликт, заняли теперь настолько противоположные позиции, что пути назад уже не было, и если мы, сатрапы, молились на Лондон, развернувшись лицом в его сторону, как правоверные мусульмане — в сторону Мекки, то нашим молитвам отвечало не менее страстное эхо со стороны убежденных сторонников Эносиса, которые сами оказались заложниками совершенно разных сил, как внешних, так и внутренних. В воздухе витало нечто странное, вызывавшее у всех головокружение — как будто группа лунатиков, внезапно проснувшись, обнаружила, что стоит на краю утеса, а внизу кипит штормовое море.
На нас давили со всех сторон одновременно, и единственно возможной реакцией было бездействие, по крайней мере, до той поры, пока не будут 'проведены в жизнь' (если воспользоваться очаровательно тонким фразеологизмом политологов) те реформы, которые мы считали первоочередными и совершенно необходимыми. Но если на реорганизацию отдела по связям с общественностью у меня ушло шесть месяцев, то сколько времени потребуется на то, чтобы привести в должный вид, скажем, полицию? Дело ведь было не только в том, чтобы набрать и обучить необходимое количество людей и обеспечить их достойными условиями прохождения службы: для этого сугубо гипотетического формирования не было даже подходящих помещений. Десятилетия бездействия, доведенного до уровня искусства, привели общественные здания на острове в почти турецкое состояние полной непригодности; к примеру, телефонная система устарела безнадежно. Мы были не в состоянии телефонизировать даже гостиницы: как в подобных условиях полиция могла наладить собственную систему связи? При помощи гелиографов? Куда ни кинь, всюду оказывалось непреодолимое препятствие, пробить которое могла разве непреклонная решимость Ганнибала; но действующая система должностных инструкций не позволяла нам попросту заложить под очередное препятствие заряд динамита и взорвать его ко всем чертям, в то время как нашим противникам ничто подобное не мешало.
Если побродить в сумерках по железному параллелограмму Фамагусты, то мысли эти абсурдным образом начинают мешаться с призраками кипрской истории, не менее беспокойными и жестокими, чем
