лоб красным носовым платком. — Все, что от тебя требуется, это дать свое согласие. Или забирай свой ключ.

Он сунул ей в руки ключ и еще раз крутнулся на стуле; на сей раз он целых десять секунд созерцал стену, прежде чем снова повернуться лицом к женщине.

— Ну? — спросил он.

Несчастная опять готова была расплакаться.

— А как же мой дедушка? — дрожащим голосом спросила она.

Сабри раскинул руки в стороны.

— Что прикажешь мне сделать с твоим дедушкой? Похоронить его за мой счет? — Тон у него сделался откровенно издевательский. — Но ты давай, думай быстрее, а то вон джентльмен уже собрался уходить.

Я уловил сигнал, встал, потянулся и начал говорить что-то вроде:

— Ну, что ж, я думаю, мне… — Ни дать ни взять, помощник приходского священника в ликоковском[29] рассказе.

— Ну, живей! Живей. Скажи что-нибудь, а то он сейчас уйдет, — прошипел Сабри. На лице у нее появилось страдальческое выражение.

— О, святой Матфей, о, святой Лука! — выкрикнула она в голос, невыносимо терзаясь сомнениями. Обращаться к религии в такую минуту было довольно странно, но слишком велика была тяжесть ответственности за принимаемое решение.

— О Лука, о Марк, — сипела она, протянув руку в мою сторону, чтобы я, не дай бог, не ушел.

Сабри был похож теперь на видного врача-психоаналитика, который почувствовал близость долгожданной трансференции.

— Сейчас дозреет, — шепнул он мне и, сунув два пальца в рот, издал пронзительный свист, всполошивший всю округу. В то же мгновение Джамаль, который, судя по всему, в полной боевой готовности сидел в машине на боковой улочке, в облаке пыли с грохотом подкатил к двери.

— Тащи ее! — крикнул Сабри и подхватил женщину под левый локоть. Я выполнил приказ и поймал ее за другую руку. Она не то чтобы сопротивлялась, а просто бросила весла, и нам стоило немалых усилий проволочь ее через всю комнату к выходу и дверце такси. По всей видимости, такая спешка в этом coup de main была вполне оправдана, потому что он крикнул мне:

— В машину ее! — и сам подтолкнул ее плечом в спину; мы запихнули женщину на заднее сидение такси, потом туда же ввалился Сабри и только что не лег на нее сверху.

Она вдруг принялась стонать и звать на помощь, как если бы ее на самом деле похитили — концерт, вне всякого сомнения, рассчитанный на пресловутого дедушку — и подавать знаки через заднее стекло. Ее группа поддержки в полном составе высыпала на дорогу, во главе с размахивающим тарелкой патриархом и мужем-сапожником, который тоже, насколько я успел заметить, ударился в слезы.

— Стойте! Что вы делаете! — хором завопили они, мигом перебаламутив всю улицу. С криком «Они увозят маму!» в толпе явились рыдающие дети.

— Не обращай внимания, — сказал Сабри с видом Наполеона в канун битвы при Ваграме. — Гони, Джамаль, гони.

И мы с ревом рванули с места, распугивая сбежавшихся на шум зевак, которые, видимо, решили, что происходит самое настоящее похищение невесты, с положенными по сценарию перестрелкой и погоней.

— Куда мы едем? — спросил я.

— В Лапитос, к вдове Анти, — коротко бросил Сабри. — Давай, Джамаль, жми.

Когда мы сворачивали за угол, я с ужасом заметил, что сапожник и его семейство тоже остановили такси и уже набиваются в него с явным намерением преследовать нас. Все это предприятие и в самом деле начинало походить на боевик с продолжением.

— Не беспокойся, — сказал Сабри, — водитель того, второго такси — брат Джамаля, и по дороге он проколет шину. Я обо всем позаботился.

Мы тряслись по залитой ярким солнечным светом дороге на Лапитос. Женщина с интересом выглядывала из окошка и, радостно тыча пальцем, указывала на знакомые сады, ручьи и скалы. Она совершенно перестала нервничать и улыбалась нам обоим. Похоже, в последний раз возможность покататься на машине была у нее далеко не вчера, и она радовалась, как ребенок.

Мы пушечным ядром ворвались в дом вдовы Анти и потребовали закладные; но вдовы не оказалось дома, а бумаги были заперты в буфете. Еще одна колоритная сцена. В конце концов Сабри и жена сапожника при помощи полоски листового железа взломали дверцу буфета: мы, хотя и не сразу, выбрались на свет божий и заняли свои места в экипаже. Когда мы тронулись в путь, проезжая меж благоухающих лимонных рощ, в сторону Кирении, второго такси все еще было не видно, но вскоре мы наткнулись на всю честную компанию, сгрудившуюся возле шофера, который менял колесо на допотопном авто. Как только они нас увидели, поднялся оглушительный крик и была незамедлительно предпринята попытка преградить нам дорогу, но Джамаль, уже успевший проникнуться авантюрным духом нашего предприятия, прибавил скорость, и мы пошли на таран. Я очень переживал за дедушку, который до самого последнего момента стоял точно посреди дороги и размахивал палкой, и я боялся, что он не успеет вовремя отскочить в сторону. Я зажмурился и задержал дыхание; то же сделал и Сабри, поскольку, имея всего один глаз, Джамаль не привык ездить на скорости, превышающей двадцать миль. Но все обошлось. Старичок был чистый порох: когда я обернулся и посмотрел в заднее стекло, он уже сидел в канаве — настоящий орел, хотя перенес слишком серьезное для его возраста испытание, и явно был в добром здравии, судя по тому, что и как он выкрикивал нам вслед.

Чиновников земельной управы наше появление совершенно потрясло, тем более что жена сапожника весьма некстати решила вновь удариться в плач. До сих пор не могу понять, зачем — ведь производить впечатление было уже, по сути, не на кого; разве что ей просто захотелось использовать весь драматизм ситуации, до последней капли. Потом выяснилось, что она не умеет писать — единственный грамотный человек в их семье был дедушка, и она вознамерилась подождать дедушку.

— Боже мой, если он сюда нагрянет, для нас, мой дорогой, все потеряно, — заявил Сабри.

Нам пришлось силком приложить ее палец к договору о купле-продаже: сказать-то легко, но в результате мы, в буквальном смысле, были с ног до головы в чернилах.

Она вернулась в нормальное состояние только тогда, когда все подписанные и заверенные бумаги оказались в руках Сабри; когда же я выписал чек, она уже положительно сияла от радости и даже, к немалому моему удивлению, настояла на том, чтобы пожать мне руку, сказав при этом:

— Вы славный человек, и дай вам бог счастья в новом доме!

Наружу, в яркий солнечный свет и густую тень перечных деревьев, мы все трое вышли лучшими друзьями. На главной улице стояло пыльное такси, откуда сердито и вяло выгружались остатки разбитой армии. Увидев нашу спутницу, они завопили на разные голоса, выстроились шеренгой и пошли на нас, жестикулируя и размахивая палками. Жена сапожника издала душераздирающий вопль и рухнула в дедушкины объятья, рыдая так, словно с ней только что случилось нечто трагическое и непоправимое. Старик, слегка помятый за время боевого похода, с застрявшими в бровях сухими травинками, буркнул ей что-то ободряющее, а потом прогремел:

— Ты сделала это?

Она зарыдала еще пуще и кивнула так безнадежно, как будто отныне вся ее жизнь не стоила ломаного гроша. Воздух огласился проклятиями, но Сабри был спокоен и тверд. Далее спектакль игрался исключительно для проформы, и не стоило принимать его всерьез. Широким жестом он приказал подать каждому по бутылке кока-колы — и тут же рядом оказался мальчишка с ящиком на колесиках, полным колы. Сабри таким образом убил сразу двух зайцев: они немного остыли, и к тому же дармовая кола сошла за традиционное угощение выпивкой по случаю удачной сделки — надо ли говорить, что и этот ход был рассчитан заранее, как, впрочем, и все его ходы. Разбирая бутылки, наши противники по инерции все еще поругивали нас, но без особого рвения, а вот пили с видимым удовольствием. И то сказать, дорога до Лапитоса — страшно пыльная.

— Во всяком случае, — заметил сапожник, когда они все немного остыли, — права на воду все еще у нас. На этот счет мы с джентльменом еще не говорили.