ярко-синей бухте. Где-то совсем рядом журчала в шлангах родниковая вода, поливая клумбы.

— Если бы кроме этого здесь больше ничего не было, хватило бы с лихвой, — сказал Коллис, — но давайте-ка поднимемся чуть выше.

Он повел меня по осыпающимся ступеням вверх, туда, где веером развернулись крыши галерей и откуда нашему взгляду открылась новая, более широкая панорама, на восток и на запад. Пока мы поднимались, в поле зрения постепенно появилась Кирения и вместе с ней вся длинная, изрезанная заливами и бухтами, похожая на кружево береговая линия. Я уже начал испытывать чувство вины за безрассудную дерзость, заставившую меня поселиться в месте столь фантастическом. Разве можно надеяться, что ты сможешь делать хоть что-то серьезное, если каждый день перед тобой будет разворачиваться этакое великолепие? И эта причудливая смесь готического Севера и очаровательно- нежных Левантинских равнин, которые разбегаются по сторонам от Киренского кряжа, округлого, как лапа льва… Как только леди Хестер умудрилась упустить это аббатство из виду?

Мы вышли через огромные монастырские врата назад, на маленькую площадь, где нас ждала остальная компания. Группа успела пополниться двумя-тремя весьма импозантными пожилыми джентльменами, которых откровенно снедало любопытство к вновь прибывшему в деревню иностранцу: крепко сбитые старики-горцы, в неизменных сапогах, с морщинистыми лицами и роскошными длинными усами. Один из них, Мораис, был владельцем дома, стоявшего прямо над моим, он жил там вдвоем с молоденькой дочкой. Он буквально выстрелил в муктара несколькими довольно резкими вопросами, бросая в мою сторону острые взгляды, назвать которые дружелюбными было никак нельзя, после чего развернулся и потопал вверх по улице, ведя в поводу груженного мешками пони.

— Нужно будет вам как-нибудь с ним поговорить, — тихо сказал мне муктар. — Он человек неплохой, н-да, но, знаете ли, сейчас многие просто стали рьяными приверженцами Эносиса. Хотя — вы не принимайте этого близко к сердцу.

В дружеском расположении двух других мужчин сомневаться не приходилось. Андреас Менас был коричневым, как орех, с такими живыми и добрыми глазами, каких мне в жизни не приходилось видеть; ему было под шестьдесят, но каждое движение выдавало в нем невероятную подвижность и легкость, свойственную телу, которое благодаря беспрестанным физическим нагрузкам оставалось молодым. Рукопожатие у него было теплым и по-детски искренним. Жил он через дом от меня. Его одного вполне хватило бы, чтобы опровергнуть миф о врожденной склонности местных жителей к лени, поскольку когда, в конце концов, он нанялся ко мне работать, перестраивать и приводить в порядок дом, то трудился до самой темноты, а утром приходил без опоздания. И это несмотря на то, что каждую субботу он начинал утро с неизменной чашечки кофе под Деревом Безделья! Второй, Михаэлис, был огромен и усат, как пират или пенсильванский полицейский; сила у него была бычья, и при каждом движении массивная мускулатура буквально ходуном ходила под грубым матросским свитером, делая его похожим на старое, кряжистое, глубоко ушедшее корнями в почву дерево. Но сила эта не внушала опасений — и его медлительная застенчивая улыбка свидетельствовала о том, что человек он непосредственный и превыше всего ставит дружеские чувства. В роду у него, из поколения в поколение, все мужчины принадлежали к породе тихих и добродушных пьяниц, тех, чьи песни и смех звучат в местных деревенских тавернах; а как рассказчику равных ему просто не было.

Когда мы трудились перестраивая дом, он в обеденный перерыв уходил в тень лимонного дерева, прихватив с собой еду и бутылку вина, и принимался рассказывать истории, которые действовали на остальных рабочих магически — в буквальном смысле слова. Никто не принимался за дело до тех пор, пока история не была досказана до конца, — так что в итоге мне пришлось наложить на его дар строгое вето. С той поры в обеденный перерыв он удалялся в тень того же самого дерева, состроив укоризненную мину, и принимался оттуда дразнить остальных рабочих, которые постоянно клянчили, чтобы он рассказал им еще что-нибудь:

— Ну, Михаэлис, ну пожалуйста, расскажи историю, а? Хотя бы коротенькую.

— А как же босс? — спрашивал он в ответ, с лукаво посверкивая глазами в мою сторону

— Босс все слышит, — отзывался я. — Через полчаса опять за работу.

— Ну совсем коротенькую, — умоляли они.

— Если вам удастся уговорить босса, — отвечал он, — то я расскажу вам прямо-таки анекдот, про одного англичанина, который приехал в нашу деревню, чтобы купить дом, и про одну вдову, которая строила ему глазки…

Дружный смех.

— Расскажи! Ну, расскажи, а? — продолжали упрашивать они; к тому же хитрец умудрялся заодно заинтриговать и меня, и я порой ловил себя на том, что заодно со всеми уговариваю его не ломаться.

— Вот это номер! — громыхал голос Михаэлиса. — Сперва босс запрещает мне рассказывать истории. А теперь ему самому историю подавай! И это при том, что он сам писатель и зарабатывает деньги тем, что пишет истории!

Вот этот самый Михаэлис и высился теперь передо мной этакой махиной, улыбаясь и положив руку на плечо Антемоса, бакалейщика, чей маленький магазинчик стоял у самого подножья горы — у него мне впоследствии придется покупать продукты и горючее. Это был довольно тучный молодой человек, имевший склонность выражаться несколько старомодно.

— С вашей помощью, сэр, я надеюсь обрасти кое-каким жирком. Моему магазину решительно необходим Достойный Покупатель, и вы прекрасно подходите на эту роль. А иначе — разве я смогу себе позволить в будущем году жениться?

— А как насчет приданого жены? — спросил я, и все вокруг покатились со смеху.

— Приданое он уже давно промотал, — сообщил Андреас.

Мой греческий по-прежнему очаровывал их сверх всякой меры — чему я не мог не удивляться. И в самом деле, все то время, что я прожил на Кипре, куда бы я не попал, тот факт, что я говорю по-гречески, воспринимался как явление совершенно уникальное. Людей это положительно завораживало. Почему, до сих пор не могу взять в толк. Многие правительственные чиновники-англичане знали язык лучше, чем я. Но стоило мне заговорить по-гречески, и все вокруг изумленно на меня таращились, так что в конце концов я начал чувствовать себя кем-то вроде Говорящего Мангуста.

Когда с формальностями первого знакомства было покончено, вся компания вместе со мной не спеша двинулась вверх по улице, чтобы взглянуть на дом, переговариваясь и пересмеиваясь на ходу. Я с удовольствием отметил, что с их точки зрения цену задом я заплатил вполне разумную. Сапожника, тем не менее, сочли дураком, из-за того что он не назначил цену вдвое выше и не стоял на своем. Новость о постройке водопровода уже успела стать достоянием гласности, и муктар согласился, что имея колонку чуть не у самых дверей, я всегда смогу набрать столько воды, сколько мне понадобится для домашних нужд. Дом от этого естественным образом вырастет в цене. А потом, когда сюда проведут еще и электричество, как это уже случилось в Лапитосе… цена поднимется снова.

Все эти новости грели душу, не меньше чем приветственные возгласы „Добро пожаловать“, которые то и дело неслись нам навстречу со старых резных крылечек и из окон, выходивших на мощеную булыжником улицу. В них слышалась самая что ни на есть непосредственная и бесхитростная радость — так что все мои сомнения разом улетучились, и единственное, чего я теперь опасался, так это что старый дом не оправдает возложенных ожиданий. Огромный ключ от наружной двери лежал у меня в нагрудном кармане, и вот теперь, под дружные приветственные клики, я извлек его на свет божий. Андреас выхватил его у меня из рук и, проворный как обезьянка, помчался вперед, чтобы открыть двери и подготовить дом к осмотру. У меня с плеча стащили рюкзак и водрузили его на могучее плечо Михаэлиса. Андреас Каллергис отобрал у меня книгу и бутыль с вином. У меня даже возникло ощущение, что если я не проявлю должной осмотрительности, меня самого, того и гляди, поднимут на руки и мигом втащат на крутой и каменистый склон: чтобы я, не приведи господи, не выбился из сил на последнем, особенно крутом участке подъема.

Но все встало на свои места — так намагниченная стрелка компаса, подрагивая, находит Полярную звезду, — как только я снова, в ярком свете солнца, увидел дом. Большая высокая прихожая была сумрачна и прохладна. Ни от телки, ни от ячменя не осталось и следа. Мы взобрались на балкон, будто на облако, только для того, чтобы увидеть, как у наших ног с крыши срывается стая белых голубей и рассыпается ровным строем в лазурном небе, мерцая инеем крыльев, как слишком рано взошедшие Плеяды. Мы выпили