— Мою смерть видишь? — вытирая сок с губ, спросил Игорь.

— Сосредоточиться надо — и увижу. Но не буду, извини. Не хочу.

— Понимаю, — кивнул Игорек. — Не день рождения. Хотя, черт возьми, любопытно… Может, скажешь все-таки? А я тебя соком угощу. Еще раз.

— Жена приходила? — спросил я.

— Так не скажешь?

— На улице чертовщина какая-то творится. Менты на каждом шагу.

— Приходила. Плакала. Радовалась, что курицы нет. Ты забрал?

— Ага.

— Сейчас поехала мелкого бабушке пристраивать. К вечеру будет. Грозилась в палате со мной ночевать, но я ей не разрешу. — Игорь покосился на ракового. — Где ей тут оставаться… Погоди, Кирюшка, что ты про ментов говорил?

— Боятся, наверное, еще одного террористического акта.

— Мясные банды в городе? Даже хорошо. Свежая струя для нашего затхлого общества.

Я глянул на Игорька с недоверием:

— Ты чего? Люди ж гибнут…

— Цель оправдывает.

Он улегся обратно на кровать и, вяло потягиваясь, пробормотал:

— Слабый, блин, после поездки… башка раскалывается. Тело как ватное.

— Мне идти? Ты, если что, говори…

— Не бойся, погоню поганой метлой, когда время придет. Скажи лучше, что с Мишкиной дочерью делать собираешься? С Леркой?

Я пожал плечами:

— Теперь не знаю. Есть ли смысл? Наверное, ничего. — Про то, что Панин видел меня, и про Леркин звонок решил пока не говорить: Игорьку нельзя волноваться.

— Может, и правильно… — прошептал Игорек. К румяным щекам его подкралась бледность, а под глазами заметнее проступили темные круги. — Зачем тебе лишние проблемы…

— Слушай, — отводя взгляд в сторону, спросил я, — ты про денежный разум что-нибудь знаешь?

— Не везло мне с ним никогда, — вяло отвечал Игорь. — Другие, бывало, и китайские деньги находили, ну эти, с дырочками, а мне не фартило. А что?

— Ы… да просто так. А про холодильную жижу знаешь?

Он напрягся:

— Нет. Что это, Кирмэн?

— Хм… да нет, ничего… наплюй.

Судя по голосу, Игорь врал. Зачем?

А, глупости. Воображение шалит. К чему Игорьку врать?

Я поднялся со стула и хлопнул друга по плечу:

— Так, друг-сосиска, потопаю я, пожалуй. Ты же поспи пока, отдохни как следует, жену дождись. А у меня еще дела есть.

— Спасибо, что заглянул, Киря, — совсем слабым голосом сказал Игорь, — Кроме тебя и жинки, никого у меня нет, оказывается. Отвернулись, с-собаки.

— Ну-ну, не раскисай.

Я вышел из палаты. Мельком отметил, что на этаже многовато военных, причем не самых младших чинов. В нескольких шагах стоял полковник в форме. Увидев меня, он хмыкнул под нос и молча проводил взглядом. Оно и понятно, видок у меня не ахти.

По широкой больничной лестнице я быстро спустился на первый этаж.

Внизу было грязно и неубрано, на полу то и дело попадались темные влажные пятна, лохмотья старых бинтов и использованные шприцы; у палат, словно мухи на сладком, толклись люди в окровавленных повязках; по коридорам, суетливо размахивая руками, носились медсестры; совсем недалеко кто-то кричал благим матом.

Бородатый врач по пояс высунулся из палаты, поскользнулся на красной от крови плитке, удержался, схватившись рукой за дверной косяк, и гаркнул:

— Вы чего творите? Заприте больного куда-нибудь, он мне пациентов пугает! И позовите, черт вас дери, уборщицу!

Больного, подставив плечи, тащили по коридору дюжие санитары. У больного — подростка семнадцати лет — плечо было обложено ватными тампонами и перебинтовано, а сквозь марлю сочилась кровь. Больной кричал: «Мамочки! Боже мой! Твари! Сволочи! Как же так?! Суки!»

Его затащили в первую попавшуюся палату и захлопнули дверь. Послышался глухой стук. Больной притих.

Вокруг только и говорили что о штурме общежития. Обсуждали, кто погиб, кто освободился, а кто остался в заложниках. Говорили, что центральная больница, где пару дней назад лежал ныне мертвый Шутов, тоже переполнена. Говорили, что мясные банды проникают в город, а в центре митингует революционно настроенная молодежь.

На выходе меня остановили милиционеры, но узнали и отпустили быстро, минут через пятнадцать. От милиционеров пахло порохом и перцовой настойкой. Лица у них были измученные, серые, а в глазах горели нездоровые патриотические огоньки.

На улице было неспокойно. Люди не ходили, но бегали от одного перекрестка к другому, собирались кучками по семь-восемь человек, в центре которых выделялся молодой парнишка с железным взглядом, обычно в мятой кепке или серой куртке. Парнишка что-то кричал и гневно тыкал указательным пальцем в низкое небо, протыкал его, значит. Народ, соглашаясь с человеком и его перстом, гудел: у-у-у! По крайней мере, никаких слов я не разобрал.

Увеличилось и количество автомашин. Большая их часть двигалась по главной улице в сторону восточного выезда. Салоны автомобилей были под завязку забиты вещами и людьми. Из неплотно закрытых багажников торчали рули детских велосипедов, усики телевизионных антенн, краешки картин, простыни, банки с маринадом, пластмассовые банки с бензином и другое барахло.

Встречались на улице и милиционеры. Они никого не трогали, а лица у них были растерянные и, кажется, напуганные. Наверное, потому, что милиционеры осознали: людей в кепках и серых куртках очень много и настроены они решительно. Не ясно пока, на что их решимость будет направлена, но что они не будут вечно протыкать пальцем небо — факт.

Милиционеры старались держаться втроем или вчетвером. Выставляли напоказ кобуру с табельным оружием. Можно было разглядеть, что у некоторых кобура застегнута, а в ней ничего нет.

Небо, кажется, спустилось еще ближе к земле. Оно физически давило на меня, как будто намеревалось вжать в асфальт и размазать красным пятном по кварталу. Хотелось со всех ног бежать домой, но я шел на свидание с Иринкой. Я ведь, несмотря ни на что, меняюсь в обратную сторону, исправляюсь то есть — что Иринка подумает обо мне, если не явлюсь?

Хотя, если подумать, на черта кому-то мое исправление? Ведь если я исправлюсь, стану благородным, что останется тем людям, которые не так благородны? Они станут завидовать и плодить зло, пытаясь показать, мол, не нужно нам твое благородство; быть моральным уродом приятнее и легче.

Вот что будут думать эти моральные уроды, если я исправлюсь.

— Г-гады, — пробормотал я и собрался повернуть назад, но как раз вырулил на Пушкинскую, и поворачивать стало поздно.

Иринка ждала меня у памятника Пушкину. Она вырядилась в роскошное коричневое пальто с меховой опушкой, нацепила на шею стильный ореховый шарфик, на руки надела мягкие перчатки, на ноги — изящные бархатные сапожки, а на плечо повесила модную в этом сезоне бежевую сумочку-плетенку. К тому же успела постричься коротко, под мальчика — когда только время нашла? Иринка испуганно жалась к памятнику, потому что сознавала, что среди хмурых молодых людей и спартанской внешности девушек выглядит чересчур вызывающе. Увидев меня, она обрадовалась, улыбнулась до ушей, но, сделав два шага навстречу, потупилась и остановилась. Иринкины щечки прелестно зарумянились, и я пожалел, что пригласил ее на свидание.