скейтер заныл еще громче.
Бард паковал гитару в брезентовый чехол. Парочки куда-то испарились. Алкаши присосались к бутылкам, стараясь поскорее допить пиво.
Под ногами дрожала земля.
— Я тебя ненавижу! — зажмурив глаза, заведя руки за спину, кричала Ира.
— Иринка…
— Ненавижу!! Ты не профессионал!!!
По асфальту пошли трещины, с глухим треском из них вырывалась пыль и ледяная крошка, разломы быстро заполняла талая вода. Вместо снега с неба хлынул дождь.
Я вскочил на ноги.
— Ира, давай уйдем отсюда. Происходит что-то нехорошее.
Она ни на что не обращала внимания. Она стояла передо мной, сжав нежные ладошки в кулаки, и опухоль на ее шее билась как птица в клетке. Казалось, еще чуть — и черная кожица порвется, и наружу хлынет вонючий сладковато-приторный гной и зальет трещины в асфальте, успокаивая стонущую землю.
— Ненавижу!!!
Дрожала Ледяная Башня. Рябь шла по ней от самого основания к верхушке, и огненная искра, которая вечно горела там, в вышине, теперь потускнела и растеклась червонным золотом на несколько метров вниз.
Скейтеры бежали впереди, а за ними вдогонку мчались музыкант и алкаши. Никого не осталось на площади, только я и Иринка. Мне было страшно, но я не мог просто так взять и уйти.
— Иринка, — позвал я, тихонечко касаясь ее плеча, — пойдем. Пойдем отсюда, пожалуйста.
— Ненавижу!..
Теперь дрожало все вокруг: скамейки, деревья и Иринка; казалось, дрожит само небо, казалось, тучи вот-вот сорвутся вниз, упадут на землю и утопят мир в дождевой воде.
Я с трудом удерживался на ногах. Сделал попытку уйти, но остался на месте. Потянул за собой Иринку, но она не двигалась, словно вросла в дрожащий асфальт.
— И черт с тобой! — Я не выдержал и сделал шаг назад. — Никому и ничем я не обязан! Я не должен тебе помогать и не буду! Хочешь здесь оставаться — оставайся! Я ухожу! Гори оно все синим пламенем!
Я развернулся и побежал, а земля прыгала мне навстречу, снова опускалась вниз, и я с трудом удерживался, чтобы не упасть.
Со страшным шумом что-то обрушилось.
Миновав площадь, я оказался на одной из улочек. Дрожь прекратилась, а сквозь тяжелые тучи пробился лучик света и осветил Башню, отчего ее поверхность заиграла яркими красками. Обернувшись, я не увидел Иринки. Ее не было ни рядом со скамейкой, ни вблизи Башни. Зато асфальт у библиотеки заполнили обломки. Сорвалась и разбилась каменная муза, которая висела над входом в библиотеку.
Я крикнул, приставив ладони ковшиком ко рту:
— Ирочка!..
Она не отвечала.
Из-за деревьев выглядывали скейтеры; они со страхом смотрели на Башню и осторожно трогали кроссовками асфальт, ступали по земле, как по болоту.
Подавив минутное желание вернуться, я побежал дальше. Домой, быстрее домой, лишь бы скрыться от этого безумия!
Кажется, я заблудился. Сворачивая то на одну улицу, то на другую, я оказался в тихом и заброшенном районе панельных пятиэтажек. Узкие улочки захламили пустые автомобильные коробки. В машинах были выбиты стекла, а ржа насквозь проела их бока. Некоторые были разукрашены граффитистами. Кислотными красками они вывели матерные слова и целые выражения. Под редкими серыми тополями валялись увязанные в пачки старые газеты и журналы, возле пыльной хрущевки высилась куча мусора высотой в три этажа. Покрытая ледяной коркой, прижатая к стене, она выглядела как горка для катания. Удивляло отсутствие детей на санках.
В куче в основном были предметы бытовой техники: старые холодильники, микроволновки, мангалы, газовые плиты и так далее.
Я осторожно ступал по битому асфальту, перепрыгивал ржавые железнодорожные рельсы, которые занесло сюда непонятно каким боком, и вспоминал, почему место мне кажется знакомым.
Я подошел к куче мусора и увидел, что земля рядом с ней в нескольких местах разрыта. Услышал слабый звук, шуршанье, присел на корточки и наклонился к самой земле. Из темной норы, полом которой служили утоптанные газеты, потолком — крышка плиты «Мрест», а стенами — грязные коробки, выглядывали котята. Их было четверо. Откуда-то слева, из-под жестяной крышки, в норку сочилась и скапливалась в канавке холодная водица.
Котята смотрели на меня, не отрываясь, и дрожали. Они чего-то ждали.
— Друзья человека, — сказал я тихо, — самые лучшие друзья, кошки и собаки. Когда на Земле почти не осталось мяса, люди принялись есть вас. Вы же друзья. Братья наши меньшие. Вы не обидитесь. Верно? Друзья ведь не обидятся, если их съедят?
Зверята молчали. Я поднялся с колен и увидел их мать. Здоровая рыжая кошка с ободранным ухом стояла на крышке холодильника «Матинол» и сжимала в зубах дохлую серую крысу. Кошка замерла и не сводила с меня глаз. Я отошел в сторону и дал ей пройти к деткам. Кошка рыжей молнией метнулась вниз и нырнула в нору, из которой послышался восторженный писк котят. Я не мешал им. Я пошел дальше. И шагов через сто вышел к родной общаге. Пятиэтажный дом красного кирпича, левое крыло, опаленное огнем до самой крыши, и разбитые окна — рамы в них аккуратно заклеили ватманами с чертежами. Деревья в общажном дворике были черные, сухие и мертвые, потому что два года назад здесь случился большой пожар. Кажется, я читал о нем в газетах, или Игорь рассказывал за бутылкой пива.
Во дворе было полно мусора. Пластмассовые телевизионные коробки, разбитые деревянные шкафы и покореженные столы с отбитыми ножками валялись повсюду. Из окон несло смрадом, у парадного лежали разбитые бутылки, а окурки, которые плотным ковром покрывали асфальт, шуршали под ногами, словно осенние листья. Когда-то я жил здесь.
Я подошел к зданию и провел пальцем по стене. Стена была грязная, и на подушечке пальца остался серый след. Воняло мочой, а в стороне я увидел несколько рваных телогреек, из дыр в которых выбилась желтая вата. Куски этой ваты валялись повсюду, перемешанные с бычками и битым бутылочным стеклом. Наверное, после того как общагу закрыли, здесь селились бомжи, а потом они ушли или их убили и переработали на котлеты. Говорят, что по знакомству в мясницкой на Герасименко можно купить человечины.
От таких мыслей меня чуть не стошнило, и я отошел в сторону. Задрал голову, пытаясь высмотреть окно нашей с Игорьком комнаты.
Кажется, с нами жил еще один парень, и звали его…
— А-а-а-а!..
Я застыл на месте как вкопанный. Меня трясло, но не от холода. На асфальте перед общагой, забрызгав кровью все вокруг, лежал молодой парнишка в белой замызганной майке и синих шортах на завязочках. Он лежал головой на бордюре, а его спутанные черные волосы трепал ветерок. Кажется, он был жив, потому что слабо шевелился. А может, мне показалось. Может, это ветер надувал и шевелил его майку.
Парнишка выпал из того самого окна, где мы когда-то жили с Игорем.
А еще — с Эдиком.
Я подошел к парню и наклонился, ткнул его в спину пальцем. Он захрипел бессвязно и затих; левая рука, которой я упирался в асфальт, попала во что-то липкое. В кровь. Я смотрел на руку, не зная, что делать, а потом, будто очнувшись, долго и бездумно вытирал ее о летнюю маечку старого университетского приятеля.
— А ведь Игорь был прав, — сказал я ему. — Ты на самом деле отправился в будущее, Эдик. В тот далекий майский день ты каким-то непостижимым образом проколол временную материю и очутился здесь и сейчас. А мы ведь, Эдик, завидовали тебе немножко. Думали, вот Эдику повезло, улетел в будущее, а там
