конечно, с радостью соглашаюсь, и мы отправляемся в путь. Мы с попутчиком сидим в двуколке, а возница правит лошадью. Узкая дорожка ведет прямо в джунгли.

И тут мне фантастически повезло! В разговоре выясняется, что мой попутчик — ученик того самого великого Банержи и сейчас он едет к своему наставнику. Недолго думая, я говорю ему, что тоже хотел бы стать учеником этого йога.

Он поворачивается и молча смотрит на меня минуты, наверное, три. Потом тихо отвечает:

— Нет, это невозможно.

Ладно, говорю я себе, увидим. И спрашиваю, правда ли Банержи левитирует, когда молится.

— Да, — отвечает, — правда. Но никто этого не видит. Никому не дозволяется приближаться к Банержи, когда он молится.

Едем дальше и все время говорим о Банержи. Я осторожно расспрашиваю его и выясняю некоторые подробности из жизни Банержи, в том числе и время его молитв. Вскоре мой спутник говорит, что приехал, и прощается со мной.

Я высаживаю его и делаю вид, что еду дальше, но за поворотом велю вознице остановиться и ждать меня. Быстро спрыгиваю на землю и тайком возвращаюсь назад, высматривая того человека, ученика Банержи. На дороге его нет. Он уже скрылся в джунглях. Но куда он пошел? В какую сторону от дороги? Я тихо стою и прислушиваюсь.

Внезапно до меня доносится тихий шорох из подлеска. Вот он, говорю я себе. Если не он, тогда тигр. Но это он. Я вижу его впереди. Он идет, продираясь сквозь густые заросли. Там нет даже маленькой тропки, и ему приходится пробираться между высокими бамбуками, среди буйной растительности, Я крадусь за ним. Держусь от него подальше — боюсь, как бы он меня не услышал. Я-то его, конечно, слышу. Ни один человек не способен бесшумно передвигаться по джунглям, и когда я теряю его из вида — а это происходит постоянно, — то иду на звук его шагов.

Примерно полчаса мы играем в „догонялки“. Внезапно звук его шагов пропадает. Я останавливаюсь и прислушиваюсь. Джунгли молчат. Я в ужасе — вдруг я его потерял? Прохожу немного вперед и неожиданно вижу сквозь густой подлесок небольшую поляну, а посреди поляны — две хижины. Маленькие хижины из листвы и веток деревьев. Сердце мое выпрыгивает из груди, меня охватывает страшное волнение, потому что я знаю наверняка, что здесь живет Банержи, тот самый йог.

Ученик исчез. Наверное, зашел в одну из хижин. Вокруг тишина. Я провожу тщательный осмотр близлежащих кустов и деревьев. Неподалеку от хижины вижу ямку с водой и рядом с ней молитвенный коврик — значит, говорю я себе, здесь Банержи медитирует и молится. Метрах в тридцати от ямки растет огромный развесистый баобаб с такими толстыми ветками, что на них можно поставить кровать и лежать там, оставаясь незамеченным. Отличное дерево, говорю я себе. Спрячусь на нем и дождусь Банержи. Он будет молиться, и я все увижу.

Но ученик сказал мне, что молитва начинается не раньше пяти или шести часов вечера, так что у меня есть еще несколько часов. Я возвращаюсь на дорогу к вознице тонги. Говорю ему, что он должен меня подождать. Приходится доплатить ему, но меня это не волнует — я страшно взволнован и забыл обо всем, даже о деньгах.

Время полуденного зноя и тяжкой влажной жары джунглей я пережидаю около тонги. Ближе к пяти часам, продираясь сквозь чащу буйной растительности, потихоньку возвращаюсь к хижине. Сердце колотится как безумное, все тело сотрясает страшная дрожь от нервного напряжения. Я быстро залезаю на дерево и прячусь в листве. Здесь меня никто не заметит, зато мне все прекрасно видно. И жду. Жду сорок пять минут.

Часы? Да, на мне были наручные часы. Я точно помню. Эти часы я выиграл в лотерею и очень ими гордился. На циферблате часов стояло имя изготовителя: „Исламия Уотч Компани, Лудхиана“. Я собираюсь провести тщательный хронометраж увиденного, запомнить все подробности этого необыкновенного зрелища.

Сижу на дереве, жду.

Вдруг из хижины выходит высокий худой человек в оранжевом дхоти. Он несет поднос с медными горшочками и дымящимися благовониями. Садится, скрестив ноги на коврике у ямки с водой, и ставит поднос перед собой на землю. Все его движения кажутся спокойными и плавными. Он наклоняется, зачерпывает пригоршню воды из ямки и выливает ее через плечо. Берет курильницу и медленно, мягкими скользящими движениями проводит ею взад и вперед по груди. Кладет руки ладонями вниз на колени. Замирает. Делает глубокий вдох. Он втягивает ноздрями воздух, и вдруг через секунду его лицо преображается. Оно озаряется каким-то светом… От него исходит сияние, и я вижу, как его лицо меняется.

Четырнадцать минут он неподвижно сидит в этой позе, а потом я вижу, совершенно отчетливо вижу, как его тело медленно… медленно… медленно отрывается от земли. Он все так же сидит со скрещенными ногами и ладонями на коленях, а его тело медленно поднимается над землей. Между ним и землей появляется просвет. Просвет постепенно увеличивается… Тридцать сантиметров… сорок… сорок пять… полметра… И вскоре он поднимается на шестьдесят сантиметров над молитвенным ковриком.

Я замер на дереве и, наблюдая, постоянно твержу себе: смотри в оба. Прямо перед тобой, в каких-то тридцати метрах отсюда человек безмятежно висит в воздухе. Ты его видишь? Да, вижу. Но ты уверен, что это не мираж? Может, у тебя галлюцинации? Уверен, что это не обман зрения? Да, уверен. Уверен! Смотрю на него в полном изумлении. Долго не могу оторвать от него глаз, и через некоторое время тело начинает медленно опускаться на землю. Я вижу, как оно медленно, плавно движется вниз и наконец вновь садится на коврик.

Я засек время — по моим часам, тело продержалось в воздухе сорок шесть минут!

А потом долго-долго, более двух часов он сидит в застывшей позе, словно каменное изваяние, без единого движения. Кажется, даже не дышит. Глаза закрыты, на просветленном лице блуждает улыбка — с тех пор я ни у кого больше не видел такого умиротворенного выражения лица.

Наконец он начинает шевелиться. Двигает руками. Встает. Снова нагибается. Берет поднос и медленно идет в хижину. Я потрясен увиденным чудом. Я в исступлении. Забываю про всякую осторожность, быстро слезаю с дерева, бегу прямо к хижине и влетаю в дверь. Банержи, склонившись, моет ноги и руки в тазике. Он сидит ко мне спиной, но слышит меня, быстро оборачивается и выпрямляется. На его лице большое удивление, и первое, что он мне говорит: „Ты тут давно?“ — говорит резко, словно бы ему неприятно.

Я не задумываясь выкладываю ему всю правду. Рассказываю, как сидел на дереве и следил за ним. Потом говорю ему, что больше всего на свете хочу стать его учеником, ничего другого мне в жизни не нужно. Пожалуйста, прошу я его, пусть он позволит мне стать его учеником!

Он приходит в бешенство. Вне себя от ярости он кричит на меня.

— Вон! — кричит он. — Вон отсюда! Вон! Вон! Вон! — В ярости хватает небольшой кирпич и швыряет его в меня. Тот вонзается мне в правую ногу чуть пониже колена. У меня до сих пор остался шрам. Сейчас покажу. Вот, видите, под коленкой.

Гнев Банержи ужасен. В страхе я поворачиваюсь и убегаю. Пулей несусь через джунгли к тому месту, где меня ждет возница тонги, и мы едем домой в Ришикеш. Но ночью я преодолеваю страх и принимаю решение: каждый день буду возвращаться в хижину Банержи и не отстану от него, и в конце концов ему придется взять меня в ученики — хотя бы для того, чтобы обрести покой.

Так я и делаю. Ежедневно хожу к нему, и каждый день он обрушивает на меня лавину гнева. Он кричит и топает ногами, а я стою, сжавшись от страха, но, тем не менее, упрямо твержу о своем желании стать его учеником. И так пять дней. На шестой день Банержи вдруг успокаивается и ведет себя довольно вежливо. Он объясняет, что не может взять меня в ученики. Но он даст мне записку, говорит он, к своему другу, великому йогу, который живет в Хардваре. Он мне поможет и всему научит».

Имрат Хан прервал свой рассказ и попросил у меня попить, Я принес ему стакан воды. Сделав большой глоток, он продолжил рассказ.

«Дело происходит в 1922 году, и мне почти семнадцать. Итак, я отправляюсь в Хардвар. Нахожу того йога, и благодаря письму от великого Банержи он соглашается давать мне уроки.

Что это за уроки?

Безусловно, это самая важная часть дела. Именно к этому я стремился, это искал, так что не