Я подумал: он повернулся к ней спиной. И я поворачивался. И никто из нас не обратил внимания на эту шпильку. И для гвардейцев шпилька — не оружие, а королева — не боец. А мой Дар уже в этой пентаграмме — я же не ждал удара в спину… шпилькой… от жены…
Я сконцентрировал Дар на Тех Самых. А Питер… учуял… предвидел… подставился…
Боялся за меня. Почему бы? Что ему в своё время Клод говорил? Что ему Оскар сказал? Что он думал, мой бродяга?
Я его осторожно положил на пол. Вытащил шпильку — длиной пальцев шесть, очень хорошо достала до сердца и отточена отлично. Художественная работа. Я задрал рукав и воткнул шпильку в запястье.
У Розамунды вытянулось лицо. Она не понимала.
Я выдернул эту дрянь из руки и бросил в центр звёздочки. Капнул туда же кровью. Он вышел, как по маслу. Какая-то особенная разновидность — с раздвоенным языком и рогами, закрученными в спирали, острыми концами вперёд. И дым от него валил, красноватый, воняющий серой сильнее обычного.
И Розамунда заорала.
Демон уставился на меня своими текучими огнями, улыбнулся железным лицом, прошелестел:
— Щедрый подарок, тёмный государь.
— Не подарок, — говорю. — Взятка. Скажи мне, только что отошедшая душа принадлежит вам?
— Да, — отвечает. — Грешная душа, принадлежит почти с рождения.
— Великолепно, — говорю. — Это взятка за её свободу. Достаточно?
Ухмыльнулся.
— Тёмный государь, всё во власти Господа…
— Кто же спорит, — говорю. — Но дайте Питеру подняться, а потом пусть уж Высший Судия решает. Высший, не вы.
Кажется, демон огорчился. Но спорить не стал. Только склонил голову. Ещё бы.
— Я вам должен, — говорю. — Кровь младенца. Я готов отдать долг. Вам ведь всё равно, какого возраста младенец?
Скелеты подтащили Розамунду ко мне — она вопила: «Нет! Нет! Дольф, нет! Я не знала! Я не хотела! Нет!» Тот Самый облизался своим раздвоенным.
— Младенец — внутри? — шелестит.
— Да, — говорю. И внутри меня — расплавленное железо. — Помни — я обещал кровь, а не душу.
Он рассмеялся. Какое было лицо у Розамунды, какие глаза…
— Все знают, — прошелестел, — что у тёмного государя пунктик насчёт душ. Я помню…
Я не смог смотреть. Я знал, как это будет. Я знал, что его полубесплотная рука выдернет из Розамунды… пройдёт сквозь её живое тело, как туман… знал, но всё равно не мог взглянуть. И когда услышал её вопль, уже безумный, и стук тела об пол, еле заставил себя поднять глаза.
— Счёт оплачен, — прошелестел демон. Кровь кипела на его железной длани.
— Убирайся, — говорю. — Чем быстрее, тем лучше.
Больше я ему ни капли крови не дал. Просто закрыл выход. Бездумно, механически как-то. И сел на пол, около обугленного пятна.
Сначала Дар жёг меня, просто испепелял… Потом улёгся… И стало холодно. Ужасно холодно. Они лежали рядом со мной — убитый Питер и Розамунда, умершая, наверное, от невыносимого ужаса. Я тронул их руки. Они уже остывали.
И тут Дар снова поднял приступ ненависти. Отвращения и ненависти.
К себе.
Я сидел рядом с трупами и рыдал от смертной тоски, от пустоты и от неутолимой злобы на себя. Мне казалось, что моя душа, прах побери, моя грешная и больная душа уже в клочья растерзана.
Наверное, я сжёг бы себя собственным Даром. Случается, что некроманты сгорают изнутри. Но кроме Дара у меня была корона, корона Междугорья, будь она проклята и трижды проклята. И ещё у меня был Оскар, который появился в приёмной и немного охладил мой адский жар.
Он подошёл и сел на пол рядом со мной. Я забыл все условности и приличия. Я обнял его как живого и ткнулся лицом в блонды у него на воротнике — в хрустящий иней. Кажется, они таяли от слёз.
— Оскар, — говорю, — всё. Не могу больше. Не хочу. Я человек, только человек. Нет сил, нет желаний, я сгорел. Оскар, выпей меня. Я — тварь, тварь отвратительная, но и у тварей есть предел прочности… Не могу больше, кончено.
Он погладил меня по голове — холод, смешанный с Силой, невероятная для Оскара фамильярность. Сказал грустно:
— Ты причиняешь мне боль, Дольф. Ты меня сожжёшь.
Надо было перестать его тискать, надо, да, но я прижал его к себе, всё забыл, весь Сумеречный Кодекс, всю этику некромантов — только он у меня и остался, душа без тела, но лучше так, чем совсем никак, и я цеплялся за него, как за последнюю надежду, и шептал:
— Да выпей же меня, выпей, и всё. Кончи меня, ты, мучитель, ты же Проводник, Князь Смертей, твоя работа, ад и преисподняя, твоя работа — слушать зов. Я тебя зову, ясно! Зову я тебя! — тряс его за плечи, тормошил, шептал — или орал: — Кончи меня, зануда!
Он не сопротивлялся. И говорил:
— Ты же знаешь, дорогой государь, я не могу тебя отпустить. Не в моей власти.
— Зато, — ору, — ты мог отпустить Питера! Я тебя за него просил или нет?! Я же просил, а ты согласился, лицемер поганый!
Оскар вздохнул.
— Ну зачем это, Дольф… Ты ведь знаешь не хуже меня, что над Предопределённостью никто из Сумерек не имеет власти. Его вела Предопределённость, тебя вела Предопределённость. Что в таком случае может сделать какой-то нелепый неумерший, старый лицемер?
— Ты что, — говорю, — всё знал?
Снова вздохнул, горько.
— Разве величайшему из королей надо напоминать, что вампиры не провидят будущее? Знать Пути никому, кроме Творца Путей, не дано. Это страшно, Дольф, нам это тоже страшно — но с этим ничего нельзя поделать. Печально в высшей степени, но даже предположить тяжело, что к чему приведёт. Иначе я убедил бы тебя залить смертью этот замок вместе со всеми его сомнительными обитателями.
— Вы же, — говорю, — вы, вампиры, видели отметку рока на Питере! А на мне?
Оскар взглянул строго, как на своего младшего:
— Не стоит меня допрашивать, мой дорогой Дольф. Я мог бы сказать, конечно, что Питер забрал твою смерть, это было бы больно и сладко сразу… Но я не знаю. Просто свершилась Предопределённость. И он для тебя, и ты для него сделали всё, что было возможно. Проводи его с миром.
— Да, — говорю. — Наверное.
Оскар улыбнулся.
— А теперь, ваше бесценное темнейшее величество, если вам действительно хоть немного легче и вы снова способны рассуждать и оценивать здраво, может быть, вы проявите свою безграничную милость и отпустите мои бедные рукава?
Я отпустил. Оскар почти не отстранился.
— Я — последняя сволочь, — говорю. — Как меня только земля носит?
— Не знаю, — отвечает. — Но ты — великий король.
— Я убиваю всех, и в том числе — всех, кого люблю, — говорю. — Я — чума какая-то, холера, зараза.
— Ты любишь обречённых, — отвечает. — Тебя привлекает безнадёжная прелесть ходящих по краю бездны — вот ты и скрашиваешь им уход.
— Ага, Розамунде, ага…
— Я должен напомнить государю, как вы оба к этому пришли?
— Меня все ненавидят. Я никому не нужен.
— Восхитительный государь шутит. Не упоминая о неумерших, скажу лишь, что у вас есть корона, дела
