А Беатриса на меня смотрела без малейшей тени страха — в ярости. Она бы меня удушила своими руками, с наслаждением. Она меня ненавидела, дико ненавидела, а я поражался, как я мог её настолько хотеть. Она прошипела:
— Решил уничтожить всё благородство в Междугорье, король?
— О чём это ты, Беатриса? — спрашиваю. — Где ты благородство увидела?
— Хочешь убить меня, а потом забавляться с моим трупом? — говорит. И в этот момент делается почему-то ужасно похожа на Розамунду.
— Нет, — говорю. — Приговор. За измену короне и косвенную вину в смерти девяти дворян упомянутая девка осуждается на вечное пребывание в монастыре Блаженной Нормы, в келье, на положении узницы, до конца жизни, а посмертно — на монастырском кладбище. Всё. Увести.
И никого больше не стал слушать.
Я знаю, что потом обо мне говорили, будто я заставил бедняжку искупать мой собственный грех. И что я убил благороднейшего юношу только за то, что он вступился за поруганную честь своей несчастной возлюбленной. Но я больше ничего не стал объяснять, потому что объяснять бесполезно.
И я больше никогда её не видел. И не хотелось. А труп Квентина некоторое время мне напоминал о важной вещи — нельзя обольщаться.
И без толку верить.
Носить корону легче и приятнее, чем править. Поэтому мой отец и выбрал первое, а не второе. Работа правителя тяжела, грязна и неблагодарна. Спокойных дней нет. Честных вассалов нет. Порядка нет и никогда не будет. Это всё, что я понял, когда корона наконец оказалась на моей голове.
То лето, помню, выдалось урожайным: хлеба налились в четверть, и было очень много отменных яблок. К сентябрю яблони к земле гнуло. Просто золотые яблоки, с кулак величиной, — и всё Междугорье пахло яблоками. И потом уже никогда не варили такого сидра и такого яблочного эля, как в ту осень.
В сентябре я тихо порадовался, что налоги хорошо собрали. А в октябре взбунтовались эти скоты бароны в Чернолесье и Розовых Кущах. В рот им дышло!
Верные вассалы подсчитали свои убытки. Урожай, конечно, урожаем. Но они же привыкли драть ещё и сверху, а теперь за этим следили мои жандармы. И потом — они потеряли доходы со своей монеты. Я приобрёл — да. Междугорье — тоже. Но они-то потеряли.
Так что заморозки я встретил там. В Розовых Кущах, в замке, который называли Соловьиный Приют. Я бы его назвал Тараканье Дупло. Они завесили щели гобеленами, потопали на тараканов, чтобы те разбежались с видных мест, и стряхнули пыль со столешниц. И это у них называлось приготовить тёплую встречу обожаемому королю.
Целую неделю я прожил в этой дыре, улаживая дела. Со мной были премьер и шеф жандармов, которые возненавидели эти собачьи Кущи не меньше, чем я, потому что хлебнули моей доброй славы. Пребывание там пошло на пользу только моим гвардейцам: по ночам стояла такая холодища, что они к утру инеем покрывались. Для мертвецов — самое оно.
Но за неделю мы всё-таки баронов усмирили и напугали. Кое-кого повесили, иным пригрозили. Показали гвардейцев и пообещали скормить губернатора виверне, если он не прекратит взбрыкивать, как норовистая кляча. И всё сработало. Так что уезжал я с триумфом и насморком. И спину продуло.
Впрочем, моя репутация железной твари без сердца была так основательна, что даже сопли её не подмочили. Демоны не хворают, как известно.
Наша дорога в столицу лежала через земли принца Марка, через знаменитый Медвежий Лог, но тем не менее я скорее склонялся к ночлегу на постоялом дворе, чем в замке дядюшки. И тут произошла удивительная вещь.
Я встретил у постоялого двора его самого. Они просто-таки выехали навстречу своему государю, как добрые вассалы, — дядюшка, кузен Вениамин, их бароны, их челядь…
И дядюшка выразился так:
— Дражайший племянничек, я счастлив, что мне удалось вас увидеть. Ваша скромность и стремление никого не обеспокоить переходят всякие границы: я ведь угадал, что вы свернёте сюда, а не в мой дворец. Ну сколько же можно, мой дорогой, вам, государю великой державы, кормить блох в придорожных корчмах, когда каждый дворянин рад предоставить вам лучшие апартаменты в своём доме.
— Я намерен провести тут одну ночь, — говорю. — К чему обременять вас моей непростой свитой?
— И вам непременно нужно зябнуть этой ночью в щелястой конуре? — спрашивает.
Он был политик, дядя Марк. Удар попал точно в цель. Я не доверил бы ему и просверленной полушки, но мне нездоровилось, я устал, и очень хотелось тёплых одеял и горячего вина. И премьер с жандармом сделали такой умоляющий вид… Ладно, заслужили.
И я согласился. Если бы я знал, куда всё это в итоге приведёт… Хотя всё ведёт к Тем Самым. К дани, которую они взимают. Пора бы уже и привыкнуть.
Дворец, помнится, осветили, как в Новогодье. Бочки со смолой горели, факелы — аллея к дворцу вся освещалась, как бальный зал, а ночи уже так потемнели… И на дворе светло, как днём. И юный конюший придержал мне стремя моей игрушечной лошадки.
Я взглянул ему в лицо — и нехорошо вспомнил Беатрису. Если бы не тот месяц сплошной похоти, разве я подумал бы то, что подумал?!
Никогда в жизни.
Самые потрясающие глаза, какие я когда-либо видел. Волшебные камни-александриты. Серые, голубые, зеленоватые, лиловые, серые. Огромные, мерцающие и переменчивые. Глаза чародея, интригана, глаза из Сумерек…
На тонком личике фарфоровой куклы, в окружении золотисто-белых кудряшек.
Неприлично, бесстыдно, неотразимо хорош. Слишком — для юноши. И в его лице было что-то девичье, что делало лицо совсем нестерпимым для взгляда… государя-монстра. Его руки дрожали, когда он коснулся моего вороного.
А выражение лица — детский страх. Всё.
К сожалению, я имел неосторожность замешкаться слишком явно. Это заметили те, кому никак нельзя было такое показать, и утвердились в своих планах. Тогда я впервые подумал, что перед тем, как отсылать Беатрису, в неё надо было влить каплю Дара на память… Чтобы она, этак через годик, в диких муках умерла бы от рака, например, её женского естества. Я так надеялся, что после льда Розамунды моя вывихнутая похоть не оттает уже никогда…
Не важно.
Потом дядюшка пригласил меня ужинать. А я сказал, что согрею своего вина, и на ужин мне хочется съесть свой охотничий трофей, — заяц выскочил на дорогу, представляете, милый дядюшка!
Жареный. Купленный в деревне. На вашу дорогу никогда не выскакивали жареные зайцы? А бывает.
Принц Марк попытался оскорбиться. Я сказал, что не привык никого обременять. Я оставил мёртвых лошадей и моего игрушечного конька на улице у конюшен, чтобы не пугать живых лошадок. Я спросил, где мне можно остановиться, и послал туда гвардейцев. Отчасти — чтобы они проверили покои. Отчасти — из сострадания: чтобы дядюшкина челядь могла перестать блевать и начать есть.
И мы с принцем Марком по-родственному выпили из одного кубка, причём он первый. А я отследил, чтобы уровень жидкости от его глотков достаточно опустился. Кузен Вениамин мне улыбнулся, принуждённо, но менее принуждённо, чем всегда. И потом мои живые подданные с наслаждением пожирали кабана с трюфелями, а я грел над огнём камина зайца, надетого на кончик кинжала, ел кусочек хлеба в заячьем жиру и сам потихоньку отогревался.
Весь вечер мой Дар был натянут, как тетива лука. Я ждал чего угодно. Я держал весь пиршественный зал в поле зрения и следил за каждым движением сотрапезников. Если бы на меня внезапно напали даже все люди принца Марка сразу, я залил бы смертью его дворец. Но вечер прошёл тихо.
Так тихо, что просто странно. Я не мог понять, что Марк задумал. Он вёл себя так, будто собирался действительно налаживать отношения. С некромантом? Невозможно.
