железа. Азанде – искуснейшие кузнецы. Стоит только взглянуть на их копья: наконечники выделаны превосходно и так разнообразны…

«Я старался соединить полезное с приятным, – записывал в дневнике Василий Васильевич, – показывая Ндоруме и его обществу различные предметы и ведя с ними по этому поводу поучительные беседы. В таких случаях главную роль играли различного рода музыкальные инструменты. В моем распоряжении находилась большая шарманка, музыкальные ящики, гармоники и различные духовые инструменты для детей. Как-то раз я блеснул окариной[8], имевшей форму рыбы. Я умел извлекать из этого инструмента звуки, принесшие мне шумные аплодисменты и возгласы «акоох», которыми азанде выражают свое удивление. Детские флейты и трубки в металлической оправе с клапанами также вызвали удивление. Простая форма флейты – трубка хорошо знакома тамошним неграм. При всеобщем изумлении заиграл я на большой гармонии… Надо не забыть также разного рода музыкальные ящики, которые, как говорили туземцы, без участия человеческой руки издают «такие непостижимо милые звуки из живота». Мои музыкальные энтузиасты просто немели от этих звуков, так что часто наступала прямо-таки священная тишина. Изумление приняло новые формы, когда я дал возможность посетителям посмотреть через стеклянную пластинку внутрь «живота». Ящик стоял на рабочем столе между книгами, и незаметно я пускал его в ход в то время, как посетители осматривались в новом для них мире. Едва только раздавались заглушённые звуки музыкального ящика, причем я сам оглядывался кругом, прислушиваясь с удивленным взглядом, как на посетителей нападал страх и они, один за другим, выскальзывали из помещения. И лишь последних я звал назад, показывая на ящик, и под шутки и смех изгонял страшного демона. Известно, что большинство африканцев твердо верит в колдовство и колдовскую силу некоторых людей. Но колдун, не причиняющий никому зла, был для здешних людей, наверное, новостью, и скоро они должны были убедиться в отсутствии сверхъестественного в представленном сюрпризе…»

Неприметно иссякали недели.

Юнкер вычерчивал карту: путь от Хартума до реки Уэре. Все, что видел, все, что узнал он на том пути, ложилось строка за строкой в дневник. Одновременно он писал статью. Василий Васильевич надеялся отправить ее оказией в Хартум, оттуда – в Европу. Он преследовал двух зайцев: напечатать статью в научном периодическом издании и сохранить свои записи на случай утраты дневника. Каждодневно заносил он в особую тетрадь метеорологические наблюдения. Его «Лакрима» была не только жильем. Она была первой метеостанцией в стране народа азанде, в глубинах Африки. И еще – первым опытным участком, где росли овощи северных широт. Недаром Василий Васильевич привез из России семена, недаром посадил на здешней земле морковь, сельдерей, свеклу, петрушку, укроп – вот взошли они, обильно политые дождями. С любопытством разглядывают чудные овощи и сам Ндорума, и его подданные, выпытывая с похвальной нетерпеливостью всяческие агрономические сведения. И кто знает, думал Юнкер, не лучшей ли памятью о нем будут те огороды, которые разведут азанде рядом с маисовыми полями, рядом с полями телебуна.

У реки Уэре в селении вождя Ндорумы, на станции «Лакрима», Василий Васильевич отметил годовщину: год минул, как оставил он родину. Должно быть, давно ожидают от него вестей в Петербурге. Но родина далека, и нет оказии в Хартум.

Да, почта не ходит в дебри Африки. Не услышишь стук почтаря в дверь. И стук телеграфного аппарата тоже не услышишь. Нет вестей от Василия Васильевича в далеком Петербурге. Но есть вести о нем в обширных лесах, в саваннах. Но узеньким тропам, по шатким лиановым мосткам, перекинутым через реки, сквозь сумрак чащ идут удивительные вести, и спешат на станцию «Лакрима» гонцы от разных вождей, от разных племен.

Вожди и племена звали к себе чужеземца, которому не нужны ни рабы, ни бивни слонов. И Юнкер говорил гонцам: приду, ждите.

«Меня занимал план, – писал Василий Васильевич, – заключавшийся в том, чтобы уже теперь объездить другие области, тем более что благодаря дружеским посольствам и приглашениям властителей, живущих вокруг нас, дороги для меня были открыты во всех направлениях. Теперешний период дождей не должен был препятствовать путешествию. Я считал, что легче будет путешествовать с небольшим багажом, и надеялся получить еще в этом году удовлетворение от новой работы и от обогащения моих знаний о стране и народе – удовлетворение, которое мне и не могла и не должна была дать спокойная жизнь на станции, как бы ни была приятна эта жизнь… Я бы охотно наслаждался этим счастьем более продолжительное время, но чувство долга постоянно напоминало мне, что я прибыл в эти страны не ради личного удовольствия и что впереди предстояло еще много работы».

И вот однажды – дело было тихим июльским вечером – Юнкер сказал Ндоруме:

– Послушай, я намерен уйти.

Скуластое лицо вождя напряглось и затвердело, хотя он и не переменил своей обычной позы: сидел в раскладном кресле, опустив широкие массивные плечи.

– Слышишь? Я ухожу.

– Тебе здесь плохо? – с обидой спросил Ндорума. – Может быть, тебе не хватает маиса? Или вяленые термиты не пришлись тебе по вкусу?

– Плохо? – Юнкер рассмеялся. – Совсем не плохо, и все мне здесь пришлось по вкусу. Но я ведь не обещал жить у тебя вечно.

Неделю спустя Ндорума проводил Юнкера. С небольшим отрядом носильщиков Василий Васильевич покинул «Лакриму» и вскоре углубился в лес, где бежала Уэре…

Еще в деревне Василия Васильевича предупредили: «Господин, здесь их можно встретить». И он ожидал этой встречи. Но когда проводники закричали: «Бия, скорее!» – его прошиб пот.

– Бия! – громко звали проводники. – Господин!

Юнкер продирался сквозь чащу что было мочи. Падал, спотыкался, хлюпал по болотцам, переваливался через осклизлые, в три-четыре обхвата валежины.

– Вон там, бия! Вон там, господин!

Он сжал ружье и задрал голову.

В густых кронах что-то двигалось очень быстро, ловко, мощно, и ветви прогибались, трещали, а листва вскипала, шумела. Они были там – наверху, в гущине, – их было несколько. Эх, хоть бы одну!.. Юнкер приложился и выстрелил.

Ревом, и воплями отозвались обезьяны. И тотчас посыпались на Юнкера сучья и палки. Шимпанзе были в ярости.

Юнкер увертывался и бежал. Падал, спотыкался, бежал. И стрелял, стрелял, не целясь, вверх, по кронам. Лишь пятым выстрелом сразил он шимпанзе, и обезьяна тяжело рухнула наземь. То было крупное старое животное, тучное, с мускулистыми конечностями. Юнкер нагнулся над ним.

Скорбные глаза стекленели, и Юнкера охватило странное, смутное и неприятное чувство – чувство своей вины; но он постарался отделаться от него, повел плечами и подумал, что вот наконец и Академический музей в Петербурге получит прекрасное чучело человекообразной обезьяны. Однако смутное чувство вины и неловкости не прошло, и Василий Васильевич с поддельной внимательностью стал рассматривать ружье.

Проводники быстро привязали убитое животное к толстым жердям и взвалили на плечи. Надо было возвращаться в селение, чтобы препарировать шимпанзе, изготовить чучело.

Завидев процессию, Ндорума пришел в восторг. Он решил, что белый пришелец передумал и останется у него. Но когда Юнкер сказал, что скоро опять уйдет, Ндорума ответил, что больше не даст проводников.

Ндорума не желал расставаться с Юнкером. Не только потому, что вождь просто-напросто привязался к Василию Васильевичу, но и потому, что жительство белого в селении придавало Ндоруме особый вес и значение среди окрестных князьков.

Долго упрямился Ндорума. Юнкер и уговаривая, и стращал, наконец объявил, что уйдет один, без провожатых. Едва уломал Ндоруму. Проводники вновь были собраны, а Василий Васильевич простился с Уэре, с «Лакримой».

Он избрал маршрут, неведомый европейцам, не отображенный на картах, не изученный натуралистами. Итак, говорил он себе, итак, вперед и помни девиз: «Не рискуй, но и не робей». Оглянулся и помахал рукой.