— Нет. На этот раз совершенно иное.
Когда он пытался разобраться в своих чувствах, привести их в порядок, что же в ней так его притягивает, то, разумеется, начинал с более важных вещей — красоты, творческих способностей, отношения к жизни. Но стоило ему просто увидеть её или вспомнить какие-нибудь даже незначительные события минувшего дня, и тогда её жесты, отдельные слова, движение глаз или рук приобретали не меньшую ценность. Тут он сдавался, утешаясь сказанной ею однажды фразой:
Её талант, а возможно, и гениальность, увеличивали его недоверие к ней. А как ещё можно относиться к тому обстоятельству, что любимая женщина является личностью гораздо большего масштаба, чем способен постичь твой разум. Да, она была такой, какой он её знал здесь и сейчас — цельной натурой, щедро одарённой красотой и умом… И всё же, когда они оба в конце концов умрут (он обнаружил, что снова может думать о собственной смерти без страха), мир будет помнить её только лишь как поэта. Она не раз говорила ему, что хочет написать о нём стихи, но для этого ей нужно побольше узнать о его прошлой жизни. Однако у него не было желания исповедоваться перед ней. Непостижимым образом этой женщине удалось снять бремя с его души; а его причудливые фантазии и предубеждения гармонично выстраивались благодаря некоему магниту, который содержался в ней.
… А эти ужасные воспоминания! Давным-давно он примирился с мыслью, что с возрастом они будут становиться лишь сильнее. Но Шиаса просто стёрла их, раздробила на части и выбросила, даже не подозревая об этом и не осознавая степень своего влияния на него.
— Сколько же тебе лет? — спросила она незадолго до рассвета в ту, первую ночь.
— Я старше и моложе тебя.
— Звучит загадочно, но всё же ответь на вопрос, — Прохладная ароматная ладонь легла на его лоб.
Задумавшись, он сдвинул брови под её тонкими лёгкими пальцами.
— Ну… какова у вас продолжительность жизни?
— Около… восьмидесяти — девяноста лет.
Пришлось напрячься, вспоминая здешние единицы времени, кстати, довольно близкие к стандартным.
— Тогда мне… примерно двести двадцать, сто десять и тридцать.
Она тихонько присвистнула.
— Какой выбор…
— Я родился двести двадцать лет тому назад, прожил сто десять из них, а физически я соответствую тридцатилетнему возрасту.
Шиаса ответила гортанным смехом, затем прижалась к его животу своими крепкими грудями. Колени сжали его бедра, и она уселась на него верхом.
— Так я лежу в постели с долгожителем? — Похоже, её это очень забавляло.
Он положил руки ей на поясницу, гладкую и прохладную.
Она закрыла ему рот поцелуем.
— Не забудь, что завтра… нет, фактически уже сегодня мы должны выяснить, что случилось с этим кирхом. Возможно, бедное животное застряло среди зарослей.
— Да, — согласился он, лениво переворачиваясь на спину.
Шиаса села на постели, потягиваясь и сладко зевая, затем вскочила и направилась к окну. Подняв шторы, она сняла с крючка на стене бинокль и поднесла его к глазам.
— Все ещё там.
Он наблюдал за ней из-под опущенных век, поэтому стройный силуэт казался размытым, далёким — как, впрочем, и её голос.
— Кирхи, я за ними несколько раз наблюдала, иногда просто перестают есть и тупо пялятся на что-то перед собой, как бы впадая в коматозное состояние. Первые же капли дождя или севшая на спину птица тут же пробуждают его.
Разумеется, животное могло и застрять среди ветвей, эти толстокожие не отличаются ловкостью. В любом случае стоит подняться на холм — вид оттуда открывается прекрасный, и ему не помешает размяться. Они будут валяться на траве и болтать о пустяках, глядя на искрящийся в мареве океан… а вечером Шиаса напишет ещё одно стихотворение.
Пока что он фигурировал в её стихах в качестве некоего безымянного возлюбленного. Впрочем, листы, исписанные мелким почерком, как правило, отправлялись в корзину… Шиаса говорила, что когда-нибудь напишет стихотворение, посвящённое событиям его жизни, — если, конечно, они станут ей известны.
Стены дома колыхались, лёгкие шторы и решётчатые перегородки сразу же отзывались тихим шорохом на малейшее движение воздуха.
— Сегодня мне всё же следует немного поработать, — пробормотала она вполголоса.
Тем первым утром в сером рассвете Шиаса подробно исследовала его тело.
— Сколько шрамов, Закалве, — она осторожно провела пальцем по груди.
— Я постоянно попадаю во всякого рода истории, — вздохнул он. — Конечно, можно было бы избавиться от этих рубцов, но… они помогают… помнить.
— Брось. Признайся, ты просто любишь щеголять ими перед девушками!
— Ну, не без этого.
— Вот этот… если у тебя сердце на том же месте, где и у нас… учитывая, что всё остальное, кажется, там же. — Шиаса водила пальцем по небольшой отметине рядом с соском.
Почувствовав, что он напрягся, она подняла взгляд. Странное выражение его глаз — как у больного или загнанного животного — вызвало у женщины невольную дрожь. Вполне возможно, что ему действительно столько лет, если не больше. Она отодвинулась, поправила волосы.
— Эта рана — недавняя?
— Эта? — Он попытался улыбнуться. — Эта как раз одна из самых старых. — Странное выражение в его глазах исчезло.
— А эта? — спросила она, касаясь его головы.
— Пуля.
— В сражении?
— Можно сказать и так. Женщина.
— О! — Шиаса зажала ладонью рот, изображая ужас.
— Тебя это смущает?
— Нет, не будем вдаваться в подробности… Как насчёт этой?
— Лазер… очень сильный свет, — пояснил он, заметив недоумение на её лице.
— А эта?
— Хм… от насекомых.
— От насекомых? — она вздрогнула.
Он мысленно перенёсся в потухший кратер вулкана… Что там было ещё? Озеро со стоячей водой и камнем посередине… Он полз и полз по кругу… а насекомые… Впрочем, все это осталось в далёком прошлом. Жизнь обрела смысл только здесь и сейчас…
— Тебе лучше не знать.
Её чёрные кудри тяжело качнулись.
— Я поцелую их все — и тебе станет легче!
— Эта работа может оказаться долгой, — предупредил он, когда женщина переместилась к его ногам,
— Ты куда-то спешишь? — Шиаса осторожно прикоснулась губами к мизинцу на его ноге.
— Вовсе нет. Времени — сколько угодно, целая вечность.
Он почувствовал, как она пошевелилась и, затаив дыхание, ждал, когда женщина откроет глаза.
— Интересно, почему ты всегда просыпаешься раньше меня?
