выросли; не вокальные изыски, а яростная, с кровью и мясом, подача – вот что срывало слушателей с мест, доводило зал до исступления. Кристина то вопила, то шептала в микрофон, то хрипло рычала, ни на волосок не отклоняясь от мелодии и текста, однако свивая их своим голосом в формы, о которых я и подумать не мог. Когда она пела, у меня перехватывало дыхание, так что можно себе представить, что творилось с людьми, слушавшими ее впервые. Думаю, это было для них, как если ползешь по раскаленной пустыне, и вдруг тебя окатят из шланга ледяным шампанским.
Возьмись Кристина пропеть рекламу зубной пасты, она и ее могла бы сделать глубоко трагичной – или умопомрачительно смешной – или предельно, на грани последнего спазма, эротичной; в ее исполнении даже мне самому мои непритязательные текстовки казались Поэзией. Простым изменением фразировки и интонаций она могла создать настроение в спектре, фигурально говоря, от безутешно плачущего коалы до мартовской росомахи (если у росомах тоже в марте). Потрясающе, другого слова и не подберешь. И она никогда не утратила этой своей способности, и даже после Конца, Крушения, когда группа распалась, Кристина не унялась, сколотила себе новую команду и снова начала выступать, пела, пела и пела.
Уэс Маккиннон, былой король хэммонд-органа, день ото дня вытаскивал на сцену все больше и больше синтезаторов, сэмплеров и органов, окружал себя целыми штабелями клавиатур, щедро изукрашенных цветными кнопками и весело подмигивающими лампочками. Мне иногда казалось, что Уэсу бы лучше быть барабанщиком, так старательно отгораживал он себя от зала крепостными валами электроники (Микки эволюционировал в прямо противоположном направлении: чтобы быть на виду, он перешел на прозрачные барабаны).
Уэс не ограничивал свою страсть к тумблерам, кнопкам и светодиодам пределами сцены, у него сменилось несчетное количество научных калькуляторов, имевших все больше и больше функций, назвать которые Уэс был не в силах, не говоря уже о том, чтобы ими пользоваться, и едва ли не столько же бытовых компьютеров, каждый из которых был дешевле предыдущего, обладая при этом большим быстродействием и большей памятью, – он непременно хотел иметь новейшую модель, а потому, как правило, выкидывал компьютер, едва научившись на нем работать, покупал новый и начинал учиться наново.
Кроме того, у Уэса был задвиг насчет чистоты звука (теперь он сам лепит сидюки на своем собственном заводе и даже приобрел – за какие-то бешеные деньги – экспериментальный цифровой кассетник, спертый кем-то в лаборатории фирмы «Сони»). Посмотрели бы вы, как Уэс ставит пластинку на проигрыватель, настоящее священнодействие. Дома, у себя, он даже конверт голыми руками не трогал, только в белых перчатках.
В конце концов техномания и сдвиг по чистоте слились в счастливом экстазе: Уэс прикупил себе малость подержанную «ай-би-эмовскую» ЭВМ и начал перегонять студийные мастер-пленки прямо на магнитный барабан; теперь он мог сесть за терминал и составить многочасовую аудиопрограмму, и какую – безо всякого песка, без замираний, без перескоков иголки с дорожки на дорожку. Все это оборудование обошлось Уэсу в приличную шестизначную сумму, и последующее появление компакт-дисков повергло его на время в тоску, но несколько лет безмятежного счастья он себе обеспечил.
«Ай-би-эмовская» машина была установлена в его корнуэльском доме за компанию с устрашающим арсеналом подслушивающего-подсматривающего оборудования и некоторым количеством мощных всепогодных стробов…
– Вот только хиловата у нас акустическая система, нужно побольше.
Я с силой вдохнул обеими ноздрями и уставился в темноту. Мой нос онемел, глотка словно вспухла. Я чувствовал себя быстрее штрафа за превышение, острее языка воинствующей феминистки.
Двустволкой. А вот и приход. Колумбийская нирвана. Верхушку моего черепа снесли и заменили огромным бриллиантом.
– Что? – Я метнул в Уэса слепящий, как молния, взгляд. –
– Скинь обороты. Ты сильно преувеличиваешь.
– Ты хочешь, чтобы безбарабанноперепоночные люди завалили нас десятками тысяч судебных исков, а потом на голубом глазу обвиняешь
Мы стояли на длинной веранде Уэсова дома. Уэсов дом стоял на северном побережье Корнуолла, недалеко от Ньюки. Уэс еще не дал своему дому названия. Он все еще думал, как бы его назвать. Я предложил «Приют сантехников», потому что дом выходил на Уотергейтский залив, но Уэс не слишком проникся моей идеей, и я даже не уверен, что он слышал об Уотергейте до того времени или после.
Было далеко за полночь, Уэсова вечеринка успела уже разогреться и вышла на стабильную фазу. С дальнего конца дома, из большой гостиной, доносилось буханье музыки. Ночь была темная, хоть глаз выколи, ни луны тебе, ни звезды. В воздухе пахло свежестью, попеременно то земной, то морской. Мы не видели моря, но слышали, оно с грохотом разбивалось о скалы в сотне, не более, футов от дома.
Мы смотрели в атлантическую тьму и по-братски делили косяк. Потом Уэс сел на садовый столик и начал что-то там подкручивать в тут же стоявшем шестидюймовом телескопе-рефлекторе. Бог его знает, чего уж он там надеялся увидеть.
Он молчал невыносимо долго, целые две секунды подряд.
– Так ты что, – спросил я, чтобы проверить, как он там, жив или нет, – хочешь акустическую систему побольше?
– Ну-у… – задумался Уэс, – не то чтобы так уж обязательно
– У тебя не все дома.
– Возможно, Уэйрд, возможно… но нам не хватает громкости. Нам нужно побольше децибелов.
– Слуховые аппараты, – догадался я. – Ты захватил рынок слуховых аппаратов и хочешь взбодрить торговлю. Только ничего у тебя не выйдет. В тебя вцепятся монопольная комиссия и все, какие есть,
