Энди улыбается, берет у нее пустой стакан и направляется через толпу обратно на кухню.
— Надо же, — говорит Ивонна, протирая губы салфеткой. Она бросает взгляд вслед Энди. — Оказывается, и от бойскаутов есть какая-то польза.
— Попроси его потом, пусть покажет тебе свой швейцарский армейский нож, — смеюсь я, чувствуя себя немного предателем.
На Ивонне черная футболка с большим вырезом и простая юбка до колен. Волосы схвачены сзади длинной белой кружевной лентой и свободно спадают на спину. Руки у нее сильные и мускулистые, загорелая грудь пышная и высокая, сосочки торчат бугорками сквозь материал футболки. Все вместе это производит впечатление какой-то порочной экзотики, и я чувствую обычный укол ревности.
Я смотрю в свой стакан и протягиваю ей косяк; когда она затягивается, глаза у нее закрываются, а я подношу стакан к губам, затягиваю обсосанную ледяную стекляшку в рот и начинаю гонять ее там, воображая, что это ее язык.
— Но так ведь оно и было — лейбористы действительно не справлялись.
— Ты хочешь сказать, не производили той прибыли, которую хотят видеть капиталисты. Смысл плаката в том, что лейбористы породили массовую безработицу, а тори, мол, знают лекарство против этого. Они не только ухудшили ситуацию, они знали, что ухудшат ее, даже если искренне считали, что их политика принесет пользу Британии в целом, все равно прекрасно понимали, что оставят сотни тысяч людей без работы, и «Саачи энд Саачи» тоже, вероятно, это знали,[76] если, конечно, потрудились хоть немного подумать. Это была ложь.
— Это были выборы, — с усталым видом возражает Уильям.
— Ну и что с того? — возмущаюсь я. — Все равно это была ложь!
— Какая разница. И потом, это явление временное; новые рабочие места в конце концов появятся. А сейчас они просто очищают лес от сухих деревьев; будут новые рабочие места в новых растущих отраслях промышленности.
— Дерьмо собачье! Ты и сам в это не веришь!
Уильям смеется.
— Ты не знаешь, во что я верю. Но если этот плакат помог Мэгги выиграть выборы, то меня он вполне устраивает. Да брось ты, Камерон, на войне и в любви все средства хороши. Ты бы лучше прекратил ныть и попробовал что-нибудь создать.
— Нет, на войне и в любви не все разрешается! Ты что, не слышал о Женевской конвенции? Если Ивонна полюбит кого-нибудь другого, ты что, убьешь их обоих?
— Не хер и сомневаться, — будничным тоном говорит Уильям, и в тот момент появляется Энди с банкой лагера в руках. Кто-то сует ему косяк, но он тут же передает его мне. Уильям качает головой. — И ты лопаешь это все время? — спрашивает Уильям, обращаясь к Энди.
— Что?
— Да эту лапшу: ах, какие тори, ах, какие бяки.
— Круглосуточно, — улыбается Энди.
— Они врали, чтобы получить голоса, — говорю я. — Они будут врать, чтобы остаться. Как им можно доверять?
— Я им доверяю — пусть попробуют навести порядок в профсоюзах, — говорит Уильям.
— Перемены были неизбежны, — говорит Энди.
— Стране требуется хороший поджопник, — вызывающе заявляет Уильям.
Я исполняюсь гнева праведного.
— Вокруг меня выродки-эгоисты, которых я считал своими друзьями, — говорю я, хлопая себя по лбу рукой, в которой держу самокрутку, и чуть не поджигая себе при этом волосы. — Это просто жуть какая- то.
Энди кивает. Он посасывает лагер из своей банки и смотрит на меня поверх нее.
— Я голосовал за тори, — спокойно говорит он.
— Энди! — кричу я в ужасе, почти в отчаянии.
— Шоковая терапия. — Он ухмыляется — скорее Уильяму, чем мне.
— Как ты мог?! — Я трясу головой и передаю самокрутку Уильяму.
У Энди нарочито задумчивый вид.
— Думаю, на меня тот плакат повлиял. Не знаю уж, видели ли вы его: «Лейбористы не справляются» — гласил он. Великолепный политический плакат: лаконичный, запоминающийся, эффективный, даже в некоторой степени остроумный. У меня в комнате в Сент-Энди висит такой. Ты его видел, Уильям?
Уильям кивает, глядя на меня и улыбаясь. Я стараюсь реагировать не слишком бурно, но это нелегко.
— Охеренно смешно, Энди, — говорю я.
Энди смотрит на меня.
— Ах, Камерон, Камерон. — Голос у него срывается — то ли от сочувствия, то ли от раздражения. — Что было, то было. Так что смирись. Все еще может кончиться намного лучше, чем ты надеялся.
— Иди в жопу, расскажи это лучше безработным, — говорю я, направляясь на кухню. Я останавливаюсь. — Эй вы, прихвостни тори, пиво будете?
Я лежу без сна в своей комнате студенческой квартиры этажом ниже Уильяма и Ивонны. Принял немного спида — приятель один по случаю предложил — и теперь не могу уснуть. В животе тоже слегка крутит, наверное, было слишком много водки с лимонадом, да и пунш на вечеринке был злющий. Моя квартира выходит окнами на противоположную от квартиры Ивонны и Уильяма сторону — за дорожкой и лужками старая стена поместья, а еще дальше высокие старые деревья на гребне горы. Окно открыто, и я слышу, как ветер свистит в ветвях. Скоро начнет светать. Я слышу, как входная дверь квартиры открывается и закрывается, а несколько секунд спустя открывается дверь в мою комнату. Мое сердце начинает бешено колотиться. Темная фигура встает на колени рядом с моей кроватью, и я чувствую запах духов.
— Камерон? — тихо говорит она.
— Ивонна? — шепчу я.
Она засовывает руку мне под затылок и прижимается своими губами к моим. Поцелуй в самом разгаре, а мне в голову приходит мысль, что я сплю, но я тут же понимаю — нет, это не сон. Я кладу руку ей на шею сзади, потом спускаю на плечо. Она скидывает свой халатик и ныряет ко мне в маленькую односпальную кровать — теплая, нагая и уже сочащаяся влагой.
Она занимается любовью быстро, резко, почти беззвучно. Я тоже стараюсь не шуметь и кончаю не слишком быстро — перед этим я наскоро, потихоньку отдрочил. Кончая, она издает короткий отрывистый звук, словно чирикнула, и потом впивается зубами мне в плечо. Довольно больно. Она лежит на мне, тяжело дышит, несколько минут ее голова покоится на моем плече, затем начинает двигаться, приподнимается — и я выскальзываю из нее; ее твердые маленькие соски скользят по моей груди. Она прижимает губы к моему уху.
— Использовала тебя, Камерон, — еле слышно шепчет она.
— Ничего, — шепчу я. — Я человек не таких уж строгих моральных устоев.
— Уильям слишком много выпил; заснул, когда останавливаться уже было нельзя.
— Понятно. Я в любое время.
— Ммм. Этого ничего не было, хорошо?
— Все останется в этих четырех стенах.
Она целует меня и идет к выходу, накидывая свой халатик, дверь за ней со щелчком закрывается.
Из соседней комнаты доносится тихий храп — один из моих товарищей по квартире. Единственная дополнительная звукоизоляция на фанерной перегородке, разделяющей наши комнаты, — это два слоя краски, поэтому, наверное, Ивонна и вела себя так тихо.
Я поднимаю голову и бросаю взгляд на пол в изножье кровати, где, свернувшись в спальном мешке, невидимый в тени, лежит Энди — поэтому я тоже вел себя тихо.
