под руку, умоляя их: «Пожалуйста, не надо!» Ты же всех подведешь! Пожалуйста, не надо! Ты ведешь себя как ребенок. Извините, простите, я не могу! Избалованный ребенок, избалованный иностранный ребенок! Пожалуйста, не заставляйте меня! Баловень-гайдзин, устраивающий скандал из-за того, что ему не дали конфетку. Пожалуйста, не надо! Ты опозоришь себя навеки! Пожалуйста, прошу вас!
В конце концов ее вывели под руки из лайнера, провели вверх по наклонному коридору в посадочный зал, затем в зал ожидания. Женщина из наземной службы успокаивала ее.
Вылет самолета задержали на полчаса. Она не покидала зал ожидания, пока он не взлетел.
В такси, по дороге в маленькую квартирку, которую она делила с Яёй и Тидзу, ее обуревали смешанные чувства облегчения и вины. Все было позади. Кошмар окончился.
Но какой же ценой! Как она опозорилась и как опозорила остальных музыкантов! Ее уволят. Надо самой подать заявление об уходе. «И подам!» Разве сможет она после этого посмотреть в глаза своим товарищам по оркестру? «Нет, – подумала Хисако, – не смогу».
Той же ночью она уехала домой, отправилась на станцию и поехала на Хоккайдо с той же сумкой, которую купила для поездки в Америку и которую сначала чуть было не оставила в самолете, а потом в зале ожидания, с прекрасной сумкой из мягкой перчаточной кожи, где так и остался лежать девственно чистый паспорт и американский путеводитель. Так она и сидела несчастная, с красными глазами, в поезде, который несся на север (ее друзья, ее коллеги сейчас где-то над Тихим океанам, думала она, пересекают часовой пояс навстречу солнцу, выигрывая лишний день, в то время как она разрушила свою карьеру), она взглянула на сверкающую бежевую кожу сумки и заметила круглые темные пятнышки, испортившие шелковистую поверхность, она попробовала вытереть их, но не смогла и поняла, с очередным всплеском самоунижения, что эти точки сделала она сама, это следы ее слез.
Секунду Сукре смотрел на нее расширенными глазами. Она в ответ уставилась на него. Стрельба где-то глубоко внутри судна продолжалась. Сукре схватил ее за руку, развернул перед собой и втолкнул в дверь, обратно в коридор, из которого он выволок ее несколько минут назад.
– Вниз! – закричал он и погнал ее бегом, толкая в спину дулом пистолета.
Она чуть не упала с лестницы, следом с топотом скатился Сукре. Стрельба внизу прекратилась, когда они вошли в следующий проход.
Из салона «Надии» в коридор выплывал серый дым. Она слышала стоны и крики. Сукре заорал: «Не останавливаться!» – и снова ткнул ее пистолетом в поясницу.
Салон был полон кислого едкого дыма. Среди кресел и кушеток, словно диванные подушки в кровавых чехлах, валялись человеческие тела. Она остановилась, чуть не ткнувшись в спину одного из венсеристов; тот кричал и размахивал своим автоматом. Другой венсерист замер у водруженного на стойку бара пулемета с еще дымящимся дулом.
Она посмотрела на тела. Звон в ушах мешал ей что-либо услышать, но ей показалось, что кто-то позвал ее по имени. Телами был усеян почти весь пол, от стенки до стенки. Несколько темнокожих мужчин все еще стояли в дальнем конце салона, держа руки над головой, у них был перепуганный вид.
– Хисако!
Она услышала свое имя и подняла голову. Это был Филипп. Подталкиваемая сзади тычками пистолета, она могла только двигаться вперед, и вот, спотыкаясь о лежащие тела, она бросилась к нему по окровавленному ковру. Он обнял ее, бормоча что-то по-французски над ее головой, но звон в ушах заглушал его слова.
Сукре орал на двух венсеристов, которые были в салоне. Затем побежал к дальней стене и заорал на стоявших там марокканцев и алжирцев. Он хлестнул по лицу одного, ткнул кулаком в живот другого и оглушил третьего автоматом; тот рухнул на пол. Размахивая оружием, в двери ввалилось еще несколько венсеристов. Сукре пнул под коленку одного алжирца, тот запрыгал на одной ноге, пытаясь сохранить равновесие, но продолжая при этом держать руки за головой; Сукре пнул его по другой ноге, и тот упал. – Хисако, Хисако, – повторял Филипп. Она положила голову ему на плечо, но, устремив взгляд в салон, видела то, что там творилось: видела Сукре, пинающего ногами лежащего на полу алжирца, и съежившегося под перевернутым стулом Мандамуса, огромное тело которого было похоже на улитку, не помещающуюся в своем домике; Брукмана, который лежал на полу и теперь поднял голову, чтобы оглядеться, видел Дженни и Блевинса, капитан пригибал голову жены к полу рядом с диванчиком, на котором лежал неподвижный Дженни; видела Эндо, который сидел у стены скрестив ноги, как худенький Будда.
– Хисако…
– Эти люди глупцы! – верещал Сукре, размахивая своим пистолетом перед марокканцами и алжирцами. – Они умерли, видите? – Он пнул одно из лежащих на полу тел. Они не все были мертвы; Хисако слышала стоны. – Вы этого хотите? – кричал Сукре. – Вы этого хотите? Они умерли так же, как и тот дурак мальчишка-гринго!
Вряд ли они понимают, подумала Хиссако, что он говорит про Оррика.
– Вы этого хотите, да? Хотите умереть? Этого хотите, а? Этого?
Казалось, он и в самом деле требует ответа.
– Нет, сэр, – спокойным и размеренным голосом произнес Блевинс.
Сукре взглянул на него и перевел дух. Он кивнул.
– Ну ладно. Мы слишком долго были с вами добренькими. Теперь мы вас свяжем.
Блевинс и Филипп попробовали возражать, но это не возымело действия. Их всех заставили сесть. Сукре исчез на пять минут, оставив пленников под дулами трех автоматов, затем вернулся с ящиком пластиковых наручников. Это были плотно затягивающиеся нейлоновые петли, которые надевались на запястья. Сукре и несколько венсеристов начали с оставшихся марокканцев и алжирцев. Хисако наблюдала; пленникам заводили руки за спину и обматывали кисти нейлоновыми петлями. Филипп попробовал что-то сказать ей, но, едва он заговорил, один из венсеристов шикнул на него и покачал головой. Филипп взял Хисако за руку.
Третий боевик вытаскивал тела. Он хватал их за руки или за ноги и тащил волоком к двери. Несмотря на звон в ушах, Хисако была уверена, что, когда мимо нее волокли марокканцев и алжирцев, она слышала стоны. Венсерист каждый раз отсутствовал несколько минут. «Неужели он просто выкидывает тела за борт?» – подумала она, затем решила, что вряд ли.
Она сидела на ковре, стараясь определить свое состояние. Похоже на расстроенный карильон: как будто ее тело состояло из тонко сбалансированных, тщательно настроенных компонентов, и сейчас все в нем звенит после грубой встряски. Ее щеки, там, где их хлестал Сукре, несколько саднили. Во рту чувствовался слабый привкус крови, но она так и не поняла, что именно у нее кровоточит. Тяжелая атмосфера в салоне еще больше сгустилась; воздух пропах дымом и кровью, и все помещение казалось старым и изношенным, за одну ночь оно приобрело неряшливый вид. Она почувствовала, что дрожит в своей юкате, хотя холодно ей не было.
– Товарищ майор, – обратился Блевинс к Сукре, когда венсеристы связали сидевших посередине салона корейцев и направились к остальным. – Не трогайте женщин, а?
Сукре взглянул вниз на Блевинса, который ответил ему спокойным взглядом. Сукре слегка улыбнулся. Миссис Блевинс сидела, сжавшись в комок между мужем и диванчиком, на котором лежал Дженни; его глаза снова были открыты, и он растерянно моргал, глядя в потолок. У Сукре в руке была одна из веревок. Он крутил ее жестом, похожим на тот, которым подбрасывают монету.
Блевинс, сложив запястья вместе, протянул руки:
– Так как?
Сукре одной рукой взял сложенные руки Блевинса и развернул американца, как партнера в танцевальном пируэте. Когда Сукре его выпустил, Блевинс по очереди заложил руки за спину; Сукре накинул ему на руки петлю и туго затянул. Он придвинулся губами близко к уху Блевинса и произнес:
– Скажи
– Пожалуйста, товарищ майор, – спокойно сказал Блевинс.
Сукре отвернулся с безразличным видом. Он взглянул на лежащего Гордона Дженни: из-под его толстой повязки выглядывали полуоткрытые глаза, а губы шевелились, как у человека, который видит плохой сон. Сукре воспользовался двумя веревками, чтобы привязать раненого за щиколотку к подлокотнику диванчика. Миссис Блевинс он словно бы не заметил.
Филипп спокойно дал себя связать. Сукре, потирая шею в том месте, где его ударила Хисако, немного
