Разве для тебя не сюрприз — слышать это, видеть это? Спрашивать себя, что же должно произойти? Давай-давай, Сал, спрашивай. Спрашивай, не прекращай думать об этом, живи в постоянном страхе, потому что страх может ненадолго продлить тебе жизнь. Ненадолго. Определенно ненадолго. Но на какое-то время.

Думаю, пока хватит, как ты считаешь? Определенно это самая длинная речь, какую ты или я произносили, даже когда были вместе, давным-давно. Разве нет? Может быть, это больше, чем все слова, сказанные между нами. Ну, или почти.

Дай-ка я тебе объясню, если ты еще не понял: я видела отметины, Сал. Я видела три красные царапины у тебя на шее, пока ты не успел поднять воротник куртки. Помнишь? Помнишь, как ты сделал вид, будто тебя пробрала дрожь, и ты что-то там сказал, заикаясь? Помнишь? Одна из тех фальшивых ноток, которую ты тогда не уловил из-за всего этого страха и адреналина, и только много времени спустя это стало тебя мучить. А потом ты так и не опускал воротника, верно? Не снимал с себя куртку, кутался в нее, как в плед, пока не добрался до ванной и аптечки первой помощи, верно? Я все помню. А я, когда тянулась к Айлен, я видела ее ногти. И кровь под ними. Видела очень четко. Фасс вот не видел; он по сей день ничего об этом не знает. Но я видела. Я не была стопроцентно уверена насчет отметин у тебя на шее, но потом проверила. Ты помнишь, как мы трахались в последний раз — на прощание, недели две спустя? Это была проверка. От царапин уже почти ничего не осталось, но они все еще были видны.

Ты ведь ее всегда хотел, правда, Сал? Всегда вожделел красавицу Айлен. И ты решил, что если она пошла с тобой в этот корабль, то, значит, сказала „да“? Верно? А потом что — передумала? Наверное, это не слишком важно. Я видела то, что видела.

А знаешь, что тут смешнее всего, а? Я-то ведь побывала там, куда тебе не удалось сунуться. Да-да, мы с Айлен занимались этим. Правда, всего один раз, но это уже кое-что другое, о чем я тоже никогда не забуду. Как тебе, наверное, хотелось бы это увидеть, а? Еще бы не хотелось. Я потом и с Фассом легла в постель, чтобы уж всех перебрать. Кстати, он в постели гораздо лучше тебя».

Фигура в военной форме заглянула прямо в камеру, голос звучал спокойно и тихо.

«Я подбиралась к тебе, Сал. Если ты смотришь это, значит, у меня не получилось, не получилось сделать это своими руками, но даже из могилы я приду за тобой, сукин ты сын».

Изображение замерло и исчезло. Рука — дрожащая, но лишь чуть-чуть — потянулась к кнопке и выключила экран.

Сказать о том, что галактик много, а не одна, значит ничего не сказать. Каждый вид широко распространенной разумной жизни (плюс несколько категорий креатов, которые, возможно, не были разумными, но тем не менее совершали межзвездные путешествия), а временами и каждая отдельная разновидность стремилась иметь собственную галактику. Путешесты (транскатегория, которая включала все существа, способные и желающие выйти за пределы первоначальной непосредственной среды обитания) были похожи на граждан огромного, целиком трехмерного, но почти пустого города с разветвленными и разнообразными транспортными системами. Большинство обитателей любили ходить пешком, неторопливо передвигаясь по бесчисленным улицам, тихим, разделенным большими пространствами, по тихим паркам, незастроенным местам, остаткам пустошей и бесконечному плетению не попавших на карты тропинок, мостовых, переулков, ступеней, лестниц, извилин и просек. Они почти никого не встречали в пути, а добравшись до места назначения, обнаруживали, что оно едва отличимо от того места, которое они покинули, будь то фотосфера звезды, поверхность коричневого карлика, атмосфера газового гиганта, кометное облако или область межзвездного пространства. Такие виды обычно назывались медленными.

Быстрые были совсем другими. Происходили они в основном с каменных планет того или иного вида, жили в ускоренном темпе и никогда ничем не довольствовались — постоянно бродяжничали, нигде не задерживались. Тот факт, что они вынуждены были вести такой образ жизни еще до сооружения сети червоточин, считался весьма неблагоприятным. Ходы и порталы доступа к ним были узким местом системы ходов (подземными станциями города), где были вынуждены встречаться и в некоторой степени смешиваться представители различных видотипов, хотя поскольку вблизи портала или внутри хода они проводили лишь крохотный отрезок времени, даже эта, по видимости всеобъемлющая, система сообщений практически ничего не меняла в вечной неприкаянности представителей разнообразных форм жизни, и потому, перед тем как сойтись и уже разойдясь после встречи внутри хода, пользователи системы стремились в места, отвечающие их представлениям о комфорте, обычно не похожим на представления всех остальных.

Многие считали синктурию эквивалентом животных — птиц, собак, кошек, крыс и бактерий. Они тоже жили в городе, но не несли за него ответственности и не управляли им, а нередко в большей или меньшей степени даже препятствовали его нормальному существованию.

Что же касается остальных (небарионных сумеречников, тринадцатимерников и обитающих в потоках элементарных частиц квантархов), то, описывая их, вы вдруг обнаруживали: материал городских зданий, их фундаменты да и сам воздух являются домом для того или иного вида, совершенно не похожего на своих соседей.

Меркатория (объединявшая большинство представителей тогдашней формации кислорододышащих, хотя и не всех) населяла тогда собственную галактику, как и все прочие жизненные разновидности, и все эти различные галактики существовали бок о бок: каждая пересекалась с остальными, будучи окружена другими галактиками и окружая их, но взаимовлияния между ними не было, разве что изредка — через бесценную и весьма уязвимую систему червоточин.

Мы? Ну, мы были как ложные сигналы в кабельной сети.

Дети-рабы ползли по гигантским лопастям одного из главных винтов дредноута, тащили с собой сварочное оборудование, рюкзаки углеродной ткани, тяжелые клееметы. Неровный гул двигателей корабля и главной энергетической установки наполнял окутывавшие все вокруг клубы коричневого тумана, и весь обтекавший тело огромного корабля газ и сам корпус отвечали жужжащими обертонами, которые нарастали, повышались и понижались, слагаясь в одну бесконечную индустриальную симфонию.

Фассин и полковник наблюдали с открытого мостика, нависавшего над кольцом из двух дюжин гигантских двигателей, как две бригады насельнических детей ползут по гигантским лопастям к их гнутым и искривленным оконечностям.

Винт правого борта был поврежден куском корня тучеросника. Корень этот свалился из тучи и, вероятно, был частью гибнущего тучеросника, который плыл, разлагаясь, в нескольких десятках километрах наверху. Тучеросники были громадными пенистыми растениями — в поперечнике до десяти километров, а высотой раз в пять — десять больше. Как и вся флора газового гиганта, они состояли в основном из газа — насельник в спешке вполне мог промчаться сквозь крону тучеросника и даже не заметить, что оказался в сердцевине растения, а не обычного облака. Людям они казались чудовищными крестами, чем-то средним между вытянутым грибом и медузой размером с грозовую тучу. Входя в повсеместно распространенную кладу, они повсюду сопутствовали насельникам и поглощали водный конденсат из атмосферы газовых гигантов с помощью своих обвисших, плотных и относительно прочных корней, используя разницу температур между слоями атмосферы.

Ближе к концу жизни они поднимались к вершинам холодных туч и более высоким дымчатым слоям, где от них один за другим отламывались отдельные куски. У дредноута были защитные кожухи на винтах, предохранявшие его главную энергетическую установку от плавающих, падающих, взмывающих вверх элементов, но сейчас кусок корня проскользнул между защитным кожухом и самим винтом, частично разрушив тридцатиметровые лопасти, после чего был перемолот и вышвырнут наружу.

Теперь дети-рабы должны были пробраться по длинным лопастям от ступиц до концов и произвести ремонт. Детям с их тонкими, дельтовидными телами и хрупкими на вид щупальцами приходилось нелегко: