Всех страшнее тому, кто слышит музыку сфер — ненасытный скрежет Господних мельниц, крылосвист и рокот, звучащий как «Эрэсэфэсэр» — или как «рейхсфюрер», сказал бы немец; маслянистый скрежет зубчатых передач, перебои скрипа и перестука. И ни костный хруст, ни задавленный детский плач невозможно списать на дефекты слуха. Проявите величие духа, велит палач. Хорошо, проявим величье духа.
Вот такая музыка сфер, маловерный друг, вот такие крутятся там машинки. Иногда оттуда доносится райский звук, но его сейчас же глушат глушилки. А теперь, когда слышал все, поди примири этот век, который тобою прожит, и лишайные стены, и ржавые пустыри — с тем, что вот он, есть и не быть не может, потому что и ядовитый клещ, который зловещ, и гибкий змеиный хрящ, который хрустящ, и колючий курчавый плющ, который ползущ по сухому ясеню у дороги, и даже этот на человечестве бедный прыщ, который нищ и пахнет, как сто козлищ, — все о Боге, всегда о Боге.
А с меня он, можно сказать, не спускает глаз, проницает насквозь мою кровь и лимфу, посылает мне пару строчек в неделю раз — иногда без рифмы, но чаще в рифму.
2004 год
Как сдать свое дитя в работный дом, Как выдать дочь изнеженную замуж, Чтоб изнуряли гладом и трудом И мучили, а ты и знать не знаешь,— Так мне в чужой душе оставить след — Привычку, строчку, ежели привьется, А повстречавшись через много лет, Узнать и не узнать себя в уродце. Зачем я заронил тебя сюда, Мой дальний отсвет, бедный мой обломок,— В трущобный мир бесплодного труда, Приплюснутых страстей и скопидомок? Все то, что от меня усвоил ты, Повыбили угрюмые кормильцы. Как страшно узнавать свои черты В измученном, но хитром этом рыльце! Ты выживал в грязи и нищете, В аду подвала, фабрики, казармы, Ты знаешь те слова и вещи те, Которых я скоту не показал бы. Гиеньи глазки, выгнувшийся стан, Гнилые зубы жалкого оскальца… Но это я! И я таким бы стал, Когда б остался там, где ты остался. Полутуземец, полуиудей, Позорное напоминанье, скройся. О, лучше мне совсем не знать людей, Чем видеть это сходство, это скотство! Чужая жизнь, других миров дитя, Возросшее в уродстве здешних комнат, Тотчас ко мне потянется, хотя Себя не знает и меня не помнит, И сквозь лохмотья, язвы, грязь и гной Чуть слышно мне простонет из-под спуда; «Зачем я тут? Что сделали со мной? Мне плохо здесь, возьми меня отсюда». Да и другим, другим он был к чему? В моих привычках людям все немило, И память обо мне в чужом дому Была страшна, как знак иного мира. Так работяга, захворав впервой И вдвое похудев за две недели, Все думает тяжелой головой — Что это завелось в послушном теле, Что за хвороба, что за чуждый гость Припуталась во сне, и жрет, и гложет… А это смерть врастает в плоть и кость, Он хочет к ней прислушаться — не может Ни слова разобрать. Придет жена Или брательник с баночкой гостинца,— Брательник хмур, она раздражена, Обоим ясно, что пришли проститься: Сопит, бурчит… На нем уже печать, Он всем чужак. Скорей спихнуть его бы. Так жен моих умеет отличать Любой — на них клеймо моей хворобы. О, лучше бы с рожденья, как монах, Разгромленного ордена осколок, Я оставался в четырех стенах, Среди моих листов и книжных полок, Чем заражать собою этот мир! Ужель себя не мог остановить я, В картонных стенах нищенских квартир Плодя ублюдков нашего соитья? Низвергнутая статуя в снегу, Росток ползучий, льнущий к перегною,— Вот все, что с миром сделать я могу, И все, что может сделать он со мною. 
