другую чую спиной.
Я начал помнить себя как раз в паузе меж времен — время от нас отводило глаз, и этим я был пленен. Я люблю этот дряхлый смех, мокрого блеска резь. Умирающим не до тех, кто остается здесь. Время, шедшее на убой, вязкое, как цемент, было занято лишь собой, и я улучил момент. Жизнь, которую я застал, была кругом неправа — то ли улыбка, то ли оскал полуживого льва. Эти старческие черты, ручьистую болтовню, это отсутствие правоты я ни с чем не сравню… Я наглотался отравы той из мутного хрусталя, я отравлен неправотой позднего февраля.
Но до этого — целый век темноты, мерзлоты. Если б мне любить этот снег, как его любишь ты — ты, ценящая стиль макабр, вскормленная зимой, возвращающаяся в декабрь, словно к себе домой, девочка со звездой во лбу, узница правоты! Даже странно, как я люблю все, что не любишь ты. Но покуда твой звездный час у меня на часах, выколачивает матрас метелица в небесах, и в четыре почти черно, и вовсе черно к пяти, и много, много еще чего должно произойти.
2004 год
«Приснился Тютчева новооткрытый текст…»
Приснился Тютчева новооткрытый текст — Шестнадцать строчек нонпарели; Он был из лучшего, и помнится — из тех, Что строятся на параллели. Уже он путался — в предсмертии, в бреду, Усилье было бесполезно, И обрывалась мысль, и словно на виду Сама распахивалась бездна. Он с бури начинал; с того, что двух начал В ней есть слиянье роковое. Два равных голоса он ясно различал В ее смятении и вое. Один был горний гром, боренье высших сил, Второй был плач из преисподней, И чем грознее шторм удары наносил, Тем обреченней и бесплодней. Стихия буйствует — сама, в себе, с собой, С извечной злобой инородца — И вдруг, покорная, как утренний прибой, На милость берега сдается. Не так ли и душа, он спрашивал, когда Она пускается в мытарства Для бунта жадного — и жалкого стыда При виде тщетности бунтарства? Не так ли и она, сама, в себе, с собой, Без утешенья остается И, утомленная безвыходной борьбой, На милость Господа сдается? Там был еще мотив — какой, не усмотреть, И в нем особая отрада: Там каждая строка пласталась, будто плеть Дичающего винограда. Все силится схватить опору на скалах, И заплетается, и вьется, И обрывается, и, воротясь во прах, На милость хаоса сдается. И вот я думаю — что он хотел сказать, Коль верить в бред загробных сплетен? Сознанье бренности с отвагой увязать — Мол, только тот порыв, что тщетен, Зовется доблестным? — Я это знал и так. Покинуть Лимб трюизма ради? Иль, видя мой распад, он подавал мне знак, Что есть величье и в распаде? Душа немотствует и лишь удивлена, Как это вовремя примнилось. На милость чью-нибудь сдалась бы и она, Когда б надеялась на милость. 2004 год
