– Но платил, надо полагать, хорошо?

– Конечно. Только бывают ситуации, когда за деньгами погонишься – голову потеряешь. Потом началось и почище. Разрежет платье, положит Ведьму в постель и еще долго водит лезвием по телу. Везде. Ни разу не порезал, только гладил лезвием, – Марзукова передернуло. – Вот тут она и поняла, что пора сваливать, пока жива. У него к рыжим какая-то патологическая тяга. Потому и прилип к Ведьме. И о вас вспоминал, извините, слюнки пуская. Он умный, хитрющий, но что-то звериное всегда проглядывает, дикое…

«Интересно, – подумала Даша, вспомнив свое общение с Мастером. – И тут все сходится».

– Значит, о сатанистах он ничего не рассказывал?

Марзуков таращился на нее, вздрагивая всем телом.

Беседа начинала буксовать. Не было смысла колоть его насчет убийств – чересчур боится Агеева, да и не используешь его нынешние показания. Даже будь все записано на диктофон, отопрется потом, это не официальный допрос – приватная болтовня шестерки с отстраненным от всех дел, подвешенным в непонятном состоянии опером, махающим к тому же совершенно криминальным стволом… Заявись сейчас милиция, обживать Даше с Флиссаком СИЗО, как два пальца…

– Сайко – акционер Кангарского? – спросила она, вспомнив о кое-каких необработанных детальках.

Марзуков, ужасно обрадованный переменой темы, закивал:

– У него – процентов пятнадцать. Только с ним отчего-то не срабатывало…

– Да потому, что не смотрел он телевизор, – свысока пояснила Даша. – Не все же – телеманы…

Деликатное покашливание француза напомнило, что и в самом деле пора закругляться, пока не приловили.

Даша кивнула сообщнику, спрятала пистолет в карман. Флиссак достал из сумки небольшую видеокамеру, повозился с ней, огляделся и включил все лампы, какие здесь только были – за окном сгущались сумерки. Задернув шторы и проверив на всякий случай ящики стола (даже у таких, как Марзуков, может оказаться в заначке что-нибудь стреляющее), Даша обернулась к направленной на нее камере. Роли на случай успеха были распределены заранее. Она, глянув на себя в зеркальце, поправила волосы, блузку, ослепительно улыбнулась в объектив:

– Бонжур! Я – капитан милиции Дарья Шевчук, следователь по особо важным делам уголовного розыска, Шантарск, Россия, – и поднесла к объективу свое удостоверение, подержала с минуту, чтобы как следует запечатлелось для истории. – Мне удалось раскрыть преступление, нарушающее закон Российской Федерации, именуемый в нашей юриспруденции…

…Когда Марзуков послушно пробубнил в камеру свое искреннее признание (явно радуясь, что разговор идет только о «двадцать пятом кадре», сваливая все на злых дядей Москальца, Агеева и фон Бреве, совративших с пути истинного бедного мальчишечку), неожиданно для него вступила Даша – с рассказом о череде убийств. Марзуков пискнул и дернулся, но получил (уже за кадром) болезненный удар. Заткнулся, скорчившись.

Даша старалась, нагнетая эмоции. «Жульничество в бизнесе – этим, в общем, никого не удивишь, – говорил Флиссак, когда они сюда ехали. – Но убийств наш избиратель не одобряет, особенно массовых. Мы большие гуманисты у себя дома. Напирайте на злых бошей – тут подключится старая французская нелюбовь к соседу, мгновенно вспомнят и Седан, и Марну… Напирайте на то, что вы искренне стремились к свободе, демократии и капитализму, а фон Бреве подсунул вам отравленную конфетку…»

Закончив, Даша похлопала оклемавшегося Марзукова по плечу:

– Прекрасно, мон повр анфан… Теперь, говоря словами поэта, вам осталась одна забава. Держать язычок за зубами. Не надо думать, будто Агеев вас пощадит из уважения к вашей цветущей юности, если честно наябедничаете. Да и тестю я на вашем месте не стала бы исповедоваться. Когда на одной чаше весов – жирный валютный счет, а на другой – непутевый зятек, любой дурак догадается, куда качнутся весы…

– Чует мое сердце, он все-таки позвонит, – сказал Флиссак в машине.

– И черт с ним, откровенно говоря, – сказала Даша.

– Все же мне несколько непонятны ваши методы…

– Меня отстранили, – сказала Даша. – Таскали в прокуратуру. Вы уже знаете достаточно, чтобы обойтись без лишних вопросов. Не думаю, что меня посадят или сунут в психушку. Сунут куда подальше, перебирать бумажки в архиве. По медицинским показаниям. И не уволена, и не наказана, но – нет меня. Это кое для кого наилучший выход – человек в таком положении уже никому не опасен и не интересен, сколько бы он ни доказывал с горящими глазами, что он прав и гениален, его похлопают по плечу, фальшиво посочувствуют и постараются побыстрее распрощаться… Только не говорите, что у вас во Франции такого не бывает!

– Бывает, отчего же, – с задумчивым и грустным лицом согласился Флиссак. – Быть может, следует переписать кассету и оставить вам копию?

– Благодарю за щедрый жест, но – бесполезно.

– Не хочу лгать, мадемуазель Дария, возможно, мои наниматели решат, что эту кассету не стоит предавать гласности. Обычно такие дела решаются за закрытыми дверями – смотря который из вариантов предпочтительнее…

– А мне ничем не поможет, если ее прокрутят все ваши телестудии, – сказала Даша. – Не будет же ваш президент просить за меня нашего? И у вас, и у нас и не такое писали – без всяких последствий. Эта кассета меня только в омут потянет… Возьмут и пришьют шпионаж. Вы же не приедете в мою пользу свидетельствовать?

– Не приеду, – согласился Флиссак. – А ваше начальство окончательно устранилось?

– Не то чтобы… – сказала Даша. – Они в таком положении, когда, продолжая меня защищать, рискнут предстать круглыми идиотами. Вас эта пленка устраивает только потому, что за вами – Корпорация… А за нами нет никого. Крутимся, как…

– И все же я не верю, что вы сломались.