Стояла мертвая тишина, только один из эсэсовцев громко сопел в своем углу. Вислощекая физиономия коменданта так и светилась азартным предвкушением. Сохраняя полнейшую неподвижность, как и было велено, Вадим скосил глаза вправо-влево, с яростной надеждой ожидая: вдруг кто-то не удержится раньше. П р о г о л о с у е т.

И перехватил взгляды соседей, исполненные той же гнусненькой, эгоистичной надежды.

– Смотреть, суки, смотреть! – прикрикнул комендант. – Ишь, какие вы деликатные… Кто отведет глаза, пойдет на беседу первым, и уж я ему обещаю особое внимание…

У кого-то из голых невольно вырвался шумный, тяжкий вздох, но шеренга не шелохнулась. Явственно хохотнул черномундирник справа. Василюк таращился на происходящее равнодушно, как и следовало ожидать. Зато комендант покрылся испариной – вряд ли от одного охотничьего азарта.

Обнаженная, она была очаровательна. Желание набухало ниже поясницы, как будто тело решило жить само по себе, и наплевать ему было, что принадлежит оно гомо сапиенсу, который в ужасе ожидает последствий. Вадим все сильнее ощущал: дела совсем плохи. Маргарита, закинув руки за голову, призывно улыбаясь, медленно вертелась перед ними, грациозным движением переставила стул поближе, поставила на него правую ногу и, выгнувшись назад, двумя пальцами приоткрыла для обозрения самое сокровенное местечко, и все это – с обольстительной улыбкой, неподдельно призывной. Вадим ощутил прошивший все тело приступ ужаса, уже осознавая отчетливо: еще секунда – и кранты…

– Ага!

Победный вопль коменданта адресовался – вот счастье! – вовсе не ему. Шеренга разом колыхнулась, пронесся громкий вздох облегчения. Комендант, словно плохая пародия на Вия, выбросил руку, тыча пальцем в Визиря, с которым не было уже никаких недомолвок и неясностей, предательская плоть вздымалась прямо-таки вызывающе…

– Опаньки, – радостно возвестил комендант. – Демократическое голосование себя оправдывает. Благодарю вас, фрейлейн, от всей души. Пойдемте, любезный, побеседуем…

Маргарита принялась одеваться – деловито, быстро, с равнодушным лицом. Испытанное Вадимом облегчение вряд ли можно было сравнить с чем-то знакомым, столь буйной радости раньше и ощущать-то не доводилось, честное слово. Ручаться можно – все остальные испытывали то же самое.

– Ишь, лыбитесь, эгоисты… – грустно сказал комендант. – Нет в вас подлинной солидарности, скоты… Ну, шевелитесь, мой сахарный. Вот с вами-то, гарантирую, о многом поговорить придется…

Он круто развернулся на каблуках и вышел. Следом прошел Визирь, с застывшим, словно бы даже мертвым лицом, вызывавшим тоскливый ужас. Один за другим черномундирники покидали барак, выходивший последним бросил через плечо:

– Подобрать шмотки – и спать, быдло…

Не глядя друг на друга, они потянулись на веранду, стали одеваться…

Неподалеку, у ворот, вдруг оглушительно ударил выстрел, заорали несколько голосов, возникла суета. Еще выстрел. И еще. Короткий истошный вопль. Четвертый выстрел. И – тишина. Потом послышалась яростная ругань. Вспыхнувшие лучи фонарей опустились к земле, скрестились, видно было, что кого-то поднимают, а он оправдывается громко, возбужденно. Почти сразу же лучи фонарей развернулись к бараку, стали быстро приближаться.

Не сговариваясь, все кинулись внутрь, торопливо попрыгали на нары, как будто это могло от чего-то спасти и как-то защитить.

Комендант вошел быстро, не тратя времени на свои обычные подковырки, поморщился:

– Неувязочка, господа. Остался я без душевного собеседника. Жаль. Вставай-ка, милый…

Он ткнул пальцем в Красавчика. Тот, с исказившимся лицом, попятился к стене, полное впечатление, пытаясь продавить ее спиной, уже в совершеннейшем ужасе завопил:

– Это не я! Не я!

– Помилуйте, а кто говорит, что это вы? – комендант, похоже, опомнился и напялил прежнюю личину. – Конечно, не вы… Все равно, побеседуем…

Два эсэсовца торопливо обежали коменданта справа и слева, с маху запрыгнули на нары, сотрясши их так, что Доцент испустил вопль, подхватили Красавчика под локти, сдернули на пол и поволокли к выходу.

– У меня нет ничего! Нету! – орал он что есть мочи, тщетно пытаясь как-то зацепиться за гладкие доски пола носками грубых ботинок. – У меня нету ничего! Я же не богатый!

Его вопли еще долго слышались в ночи – невыносимо долго, никто почему-то и не пытался заставить беднягу замолчать. Комендант оглядел замерших на нарах лагерников, погрозил пальцем:

– Смотрите у меня!

И неторопливо вышел. Сапоги хозяйски простучали по веранде, наступила тишина. Аромат хороших духов Маргариты еще витал в бараке, как ни дико. Кто-то тягуче застонал, словно от невыносимой зубной боли. Вадиму показалось, что сердце, отроду не болевшее, проваливается куда-то пониже поясницы.

Кажется, кавказский человек Элизбар сумел-таки умереть красиво – вернее, с максимальной для себя выгодой. Ухитрился сыграть так, что у охраны попросту не было времени рассуждать, его п р и ш – л о с ь застрелить. Видимо, бросился, вырвал ружье, может, даже успел выстрелить…

Словно прочитав его мысли, Синий негромко сказал:

– Сумел соскочить изящно, уважаю…

– А может, только подранили, – отозвался Борман, сидевший с тупо устремленным в пространство, потухшим взглядом.

– Сомневаюсь. Подраненного непременно притащили бы в барак. Как вот его, – он кивнул на Доцента. – В воспитательных целях. Логика у Мерзенбурга не столь уж сложная, ее в конце концов начинаешь неплохо просекать. Хотя и не все понимаю до конца. В толк не возьму, зачем уволокли этого телевизионного дурака – у него, похоже, и впрямь никаких захоронок… Нет, не пойму пока…