даже без ума, даже без совести, человек может обойтись, и многие обходятся и слывут умными и благородными, потому что держат ум в кармане, а честь на языке, а без обеда никто никогда не обходился… Даже то неприятно и конфузно, что когда идешь по улице голодный, всякий глядит на тебя так, как будто знает, что ты не обедал и думаешь об обеде. А что за важность такая обед? хотел бы я спросить. Денег недостало. Только денег не случилось на эту пору. Что ж тут есть такого особенного?'

Кончив туалет и рассуждения, Герасим Фомич отправился из квартиры. Это было в ту самую пору, в которую он прежде хаживал в должность. Машинально он дошел до Адмиралтейского бульвара со стороны Сенатской площади. Пронзительный ветер, пахнувший с Невы, несколько освежил его. Он сел на скамью и стал глядеть на серые волны Невы, на Биржу, на суда, на обнаженные деревья, на облака, сплошною черною массою облегавшие горизонт. Вид был суров, мрачен и производил неизъяснимо томительное влияние на душу Герасима Фомича.

Между тем начиналась деятельность петербургской жизни. Показывались мальчишки с трезубцами в руках и котомками со всяким добром. Торопливо шли к делу чернорабочие двух великих трудящихся классов. Дремля возвращались в свои клети ночные извозчики. Потом чрез площадь и Исаакиевский мост потянулись похоронные процессии: сначала несколько мужиков пронесли простой сосновый гроб, сопровождаемый двумя парнями и бабою. Они шли скоро, чтоб не опоздать на работу и не подвергнуться вычету за прогульные часы. За ними следовали телеги с гробами, не сопровождаемые никем: они были заподряжены различными домами здравия и также торопились, чтоб во-время поспеть на кладбище.

После всех показались дроги заново драпированные. Они медленно и солидно везли великолепный гроб, обитый бархатом и золотою мишурою. На крышке его лежала новенькая трех-уголка. Впереди шли факелоносцы, а за ними форменные люди несли на бархатных подушках ордена. За гробом следовала толпа людей в мундирах и сюртуках. Иные из них имели приличную случаю печально-важную физиономию; другие, из тех, которые были помоложе, разговаривали между собою о чем-то совершенно постороннем этому случаю. Проходящие мужики, глядя на эту процессию, замечали про себя: 'Видно, кто-нибудь богатый умер!' — 'Да, видно, что богатый!' — 'И в большом чине: глядь-ко, шляпа какая!' — 'Небось, барин был'. — 'Да, барин был — да вот теперь он помер же'.

Герасим Фомич, желая развлечься несколько, последовал за богатым покойником. Сняв шляпу, он примкнул к печальной процессии, не сочувствуя чужому горю и не обращая внимания на раздававшиеся в толпе отрывистые фразы вроде следующих:

— Обед заказан в 'Лейпциге'.

— А! В 'Лейпциге'! Там недурно готовят! Скажите, пожалуйста, вы хорошо знали покойника?

— Да! Мы играли с ним у Максима Кузьмича.

— А известно, кому достанется место?

— Говорят, что Максим Кузьмич назначен.

— Максим Кузьмич? Да кто это такой?

— Неужели вы не знаете? Это муж Катерины Фоминишны.

— Катерины Фоминишны? Ну, так он на хорошей дороге!

— Как же! Он сделал чрез жену чудесную карьеру.

— А, кажется, не очень большие дарования имеет?

— Что дарования в наше время! Кто нынче не имеет каких-нибудь дарований? К чему служат дарования?

— Кстати, позвольте спросить, вы нынче бываете в клубе?

— Редко, большею частию у Максима Кузьмича.

— Следовательно, вы с ним друзья? Сделайте одолжение, так, при случае…

Разговор в этом духе продолжался по всему длинному и печальному пути до Смоленского поля. Герасим Фомич шел, как мы сказали уже, для развлечения и был занят своим животным горем; он, однако, заметил следующее, вовсе до него не касавшееся обстоятельство: в то время, когда процессия проходила мимо заведений, украшенных вызолоченными гроздиями и художественными произведениями, имеющими обширный смысл для желудка, некоторые из господ, сопровождавших покойника, вздохнув тяжело, уклонялись в эти заведения поодиночке или попарно, не говоря один другому ни слова, только перемигнувшись между собою выразительно, и, возвратись к процессии через несколько минут, вздыхали во всю дорогу с особенною силою, делавшею честь их чувствительности.

Наконец процессия остановилась на Смоленском. Великолепный гроб был опущен в могилу, и присутствовавшие, в том числе и Герасим Фомич, молча бросили в нее по три горсти земли. Потом все засуетились, заговорили, заторопились, как люди, кончившие что-то тягостное и спешащие к чему-то приятному.

И вот разнокалиберная толпа, с полным сознанием, что отдала последний долг покойнику, торопливо стала садиться в экипажи.

— Вы где сядете, Иван Никитич? — спрашивал один персонаж.

— Я с Петром Иванычем, — отвечал другой.

— Иван Никитич! Садитесь с нами! — воскликнул третий.

— Как вам угодно, господа. Я думаю, что будет дождик, — замечал четвертый.

— Царство ему небесное! — говорил пятый персонаж, вздыхая. — Он был… Но я не злопамятен!

И в то же время сыпалась дробь иных восклицаний, замечаний и изречений, в которых трудно было бы доискаться связи и смысла:

— Боже мой! Я потерял табакерку!

— Памятник, говорят, будет в несколько тысяч: четыре плачущие добродетели и семь плачущих пороков. Прелесть, не правда ли?

— Я никогда не завтракаю!

Этот разговор едва касался слуха Герасима Фомича, который все еще стоял у могилы с поникшею головою; но гигиеническое замечание какого-то барина, садившегося в карету, что он никогда не завтракает, потрясло его. Он взглянул на этого барина с тоскою; глаза их встретились, и барин, считая Герасима Фомича одним из неутешимых друзей покойника, обратился к нему с утешением:

— Что делать! Человек осужден на подобные лишения! Надобно переносить их… Где вы садитесь?

— Я?.. Да я так!.. — отвечал Герасим Фомич.

— Как можно так? Сюда шли так, в процессии, а отсюда, когда уже все кончено, надобно ехать… Не угодно ли вам занять место в этой карете?

Герасим Фомич, не вдаваясь в рассуждения, по какой причине он может ехать, сел в карету. Барин дернул шнурок, и наемные клячи двинулись из Смоленского привычною для них погребальною рысью.

Минут пять в карете царствовало торжественное молчание. Герасим Фомич не решался заговорить первый. Его сосед нежно поглаживал свои бакенбарды и поправлял галстук, потом начал насвистывать что-то, потом попросил Герасима Фомича извинить ему его рассеянность.

— А! Ничего-с! — отвечал Герасим Фомич.

— Повидимому, вы из близких людей к покойнику?

— О нет! Я только так!..

— А! Вы были ему обязаны?

— Извините, напротив…

— Понимаю: покойник, не тем будь помянут, не имел привычки обязывать, и вы, так же как и все мы, исполнили только общий долг. 'С горстью земли на его могилу мы бросили все дрязги и расчеты', — как сказала 'Пчела' в одном фельетоне. Надобно отдать справедливость 'Пчеле': это великая истина!

— Да-с! А если истины не случится, то всегда она скажет что-нибудь новое, — заметил Герасим Фомич.

Барин, быстро взглянув в лицо Герасиму Фомичу, продолжал: