– Данила, еще немножко, и я подумаю, что ты ко мне неравнодушен, – попыталась я перевести все в шутку.
Данила преданно смотрел близорукими глазами.
– Да, – просто отозвался он, – ты не ошиблась. Но это ничего не значит. Просто теперь ты об этом знаешь.
Я совершенно растерялась:
– Спасибо тебе за теплые слова. Но сколько тебе лет?
– Двадцать три, – отозвался молодой человек, – однако я всегда считал, что возраст совершенно не помеха…
– Подожди-ка! – догадка осенила меня. – Буква! Заглавная «Д»! Не ты ли пишешь мне лирические письма и отправляешь в синих конвертах?
Данила молчал, разглядывая пол, словно не слышал вопроса. Несколько минут он молчал, потом отчеканил:
– Если тебе когда-нибудь в чем-нибудь понадобится помощь, ты можешь рассчитывать на меня.
– Спасибо, – пролепетала я, оказывается, я этого парнишку совсем не знала.
Вот так Данила-мастер! Вот так открытие! Неужели он пишет мне лирические письма в синих конвертах? Но через полчаса я уже забыла об этом, потому что позвонил Дарко.
Меня пугало собственное сердце. Почему оно пропускает удар, когда я слышу мелодию его звонка? Почему оно так сильно стучит, когда он всего лишь протягивает мне руку, выбежав из машины? Я была согласна флиртовать и, может быть, слегка очаровываться. Но происходило нечто совсем иное. Будто подходишь к питьевому фонтанчику, а на тебя вдруг рушится водопад. Каждый вечер, простившись, я задавала себе вопрос: «Дорогая, так чего же ты хочешь от этих отношений?» Ответ знала только самая нежная, самая ранимая часть моей души. Та, которую мне больно тревожить. Я хотела любви, настоящей, чтобы уже до конца жизни, чтобы вместе стариться, чтобы старичками рука в руке ходить гулять в соседний сквер и за молоком в ближайший магазинчик… Но я тщетно скрывала от себя это неожиданное знание. Иногда на лице Дарко я ловила отсвет удивления. Будто он тоже не знал, что нас ждет, и боялся это узнать… Тут вспомнилась Дарьяла со своей буквой «Д». Дарко. Вот она, разгадка тайного имени.
Как-то вечером Дарко пригласил меня в театр, за кулисы, прямо во время спектакля. Мы побывали у него в гримерке, где долго целовались под трескотню радиотрансляции театрального действия, потом бродили извилистыми коридорами мимо артистических гримуборных и сидящих вдоль стен костюмеров в белых халатах. Приятная театральная традиция – со всеми нужно было здороваться, как с хорошо знакомыми людьми. Зашли в артистический буфет, где театральный люд попивал чай, наливая его из огромного, почти в рост человека, пузатого самовара. Спустились вниз, к бутафорскому цеху, прошли мимо огромных контейнеров с костюмами. Там Дарко снова обнял меня, и мое дыхание сбилось.
– Как здесь странно пахнет, – обнимая его за плечи, прошептала я.
– Нравится? – почему-то тоже шепотом спросил он.
– Да, пахнет теплой пылью, красками и чем-то сладким, словно сдобным хлебом.
– Умница, – он еще раз поцеловал меня и отстранился, – то мой любимый запах, запах театра, сцены. «О, сцена, свободная как небеса!» – громко крикнул он, широко раскинув руки, и засмеялся. – А если честно, – Дарко снова подошел ко мне так близко, что я увидела в его глазах блеск знакомых синих искр, – то лишь на сцене я чувствую себя собой. Сцена – особая субстанция, она живая. Ко многим она благоволит, а многих вышвыривает вон. И я знаю, что пока сцена меня любит. Так, как я люблю ее. – Он посмотрел мне в глаза. – Но я еще очень люблю тебя. – Дарко сжал мои руки. – Не говори ничего. Я так долго думал обо всем… О себе, о нас, о жизни. Я много любил, я вообще влюбчивый человек. Я боролся с собой столько, сколько хватало сил. Все это время я проверял себя, свои чувства. Поначалу мне казалось: это минутное увлечение, и все пройдет, как проходит летний дождь. Но вскоре я понял, что не могу жить без тебя. Ты особенная, не такая, как все. Может, потому что ты чем-то похожа на меня? Я никогда никому не рассказывал о сцене, о театре. А тебе смог. Потому что знал: ты поймешь. Но ко многому я еще не готов. Ты дашь мне время?
Конечно, я готова была предоставить Дарко столько времени, сколько нужно. Потому что этот невероятный человек полностью завладел моей душой.
О нашей истории с Дарко не знал никто – ни в театре, ни в редакции, даже вездесущие поклонницы. Мы берегли друг друга, словно опасаясь сглазить наше общее, пока такое непрочное счастье. Мы встречались почти каждый день – днем или вечером, когда у Дарко не было спектакля или репетиции, ходили в кино, в кафе и «нашу» любимую чайную, а иногда просто оставляли автомобиль у Нескучного сада и долго гуляли или сидели на скамейке, болтая обо всем на свете. Самое сладкое – предвкушение.
А однажды мы поссорились в конце тяжелейшей рабочей недели за три часа до начала его спектакля. «Если мужчине повезло с женщиной, удается все остальное. Но когда любимая превращается в чужого человека с неприятными привычками, требованиями и претензиями – а такое случается, – мужчина начинает неосознанно искать покой на стороне – в обществе друзей, на работе, в гараже – где угодно!» Я почему-то болезненно отреагировала на эту фразу. Почему? Не хотела, чтобы он от меня сбежал? Видимо, во мне заговорил извечный «инстинкт собственницы», и я устроила дикий скандал прямо в аллее у Патриарших прудов.
В ту же ночь мы помирились. Дарко обошелся без обязательных атрибутов романтического вечера, о которых так часто пишут женские журналы – вино, розовые лепестки, свечи. Зато было море нежности и любви. И я почувствовала, что никакая сила не сможет оторвать меня от этого невероятного мужчины. Я и не подозревала, какой бывает любовь.
А потом случилась наша первая настоящая ссора. Кто-то раскидал по всем театральным форумам открытую клевету на артиста Дарко Стрельцова. Я читала злобные, полные черного яда строчки, и сердце мое сжималось. Мне казалось, что это мне надавали пощечин, что это я выпила чашу отравленного вина. А Дарко накричал на меня, когда я заговорила на эту тему, предложила помочь, найти IT-адреса клеветников… Мы наговорили друг другу много несправедливого. И впервые не помирились сразу же, в ту же ночь. Через день Дарко уехал на гастроли в Англию, и мой телефон замолчал.
Я ходила по редакции, как в помрачении. Планировала номер, писала и правила статьи, обсуждала верстку и проводила очередную съемку со звездой. Попытки дозвониться до Дарко ни к чему не привели. Его не будет здесь еще месяц. И эти тридцать дней необходимо как-то пережить.
Постепенно самая острая боль прошла, и я смогла обдумать все, что случилось. Получалась невеселая картинка. Интересно, когда я успела так крепко уверовать в то, что создана для любви? Вспомнилось язвительное кредо, которым я гордилась еще в студенчестве: «Настоящая любовь случается только в кино». Получается, что я своими руками ковала свое нынешнее одиночество.
А ведь Дарьяла была права. Он изменил мою жизнь, этот светловолосый лицедей с высокими скулами и синими глазами…
Как забавно: выстраивать отношения приходится годами, зато сжечь мосты возможно за десять минут.
Позвонила Маринка. Ее драгоценный Виктор повез детей к бабушке в Саратов, и подруга заскучала. Мы решили встретиться, как в студенческие времена, купить шампанского и черешни и поболтать «за жизнь».
– Слушай, я гляжу, у тебя украшение новое, золотое, да? – Маринкин глаз зорко подмечал любые изменения в моем гардеробе.
– Да, это с Крита. Фестский диск. Ему много-много лет, на Крите это реликвия, – промямлила я, теребя цепочку с диском.
– А что написано-то, да еще как-то витиевато, по кругу? – Подруга подошла ближе и подхватила пальцем диск. Почему-то это прикосновение мне было неприятно.
– Ты знаешь, говорят, до конца он не дешифрован. Это не греческий язык, а символы. Считается, что это послание уходящего племени, которое скорбит о том, что годы его сочтены, но надеется на продолжение жизни. Что-то вроде «Горести прошлые не сочтешь, однако горести нынешние еще горше».
Я отстранилась от Маринки и вручила ей пару свежих номеров журнала «Анна». Маринка лениво листала журналы, пока я доставала парадные бокалы для шампанского.
– О, Дарко Стрельцов, я его обожаю, он такой душка! – воскликнула она.
