Потрясавшая все его тело дрожь внушала больше тревоги, чем само его присутствие в таком месте и в такой момент.

— Как вы проникли в мою комнату?

Он пожал плечами.

— Какое это имеет значение?

— Зачем вы взяли из колыбели моего сына?

— Чтобы заставить вас выслушать меня. Без этой предосторожности вы могли бы меня тут же выдворить отсюда.

— Не намерены ли уж вы воспользоваться так вероломно вызванной вами ситуацией?

— В этом нет необходимости. Вы знаете это. Флори, вы же понимаете, я дошел до такой степени страсти, которую вам невозможно игнорировать… и которую вы разделяете. Поэтому мне нечего вас принуждать: достаточно прикоснуться к вам, чтобы вы отдались мне.

— Я не хочу!

— Раз вы отказываетесь признать очевидное, мне придется вынудить вас к этому! Однако, видит Бог, я не так представлял себе эту минуту. Тем хуже для вас, тем хуже для меня. И если мне приходится действовать так, как не нравится ни вам, ни мне, верьте мне, это потому, что вы не хотите признаться себе в том, что наша потребность, ваша во мне, моя в вас, взаимна. Мы одинаково сильно любим друг друга, Флори, что бы вы ни говорили!

Не выпуская из своих рук ребенка, он подошел к молодой женщине, обнял одной рукой за талию, притянул к себе.

— К чему эта игра, сводящая меня с ума? — глухо спросил он. — К чему эта безнадежная борьба против самого подлинного в вас, самого искреннего во мне?

— Оставьте в покое моего сына, вы раздавите его!

Зажатый ими, Готье принялся плакать. Его хрупкое личико покраснело, исказилось гримасой.

— Послушайте же меня, пока еще не поздно, — продолжал Гийом. Как и накануне, переполнявшее его желание придавало ему угрожающий вид. — Послушайте меня: я не могу больше ждать, я становлюсь больным от любви. Я хочу вас. Сегодня, здесь, сейчас же.

Он глубоко вздохнул.

— Вы позовете горничную, объявите ей, что вам нездоровится, что не желаете, чтобы вас беспокоили — ни под каким видом, что закроетесь в комнате до завтра, что она может располагать собой. Я спрячусь за драпировкой, ребенок будет со мной. Если вы не сделаете так, как я сказал и чего вам хочется так же, как и мне, я уйду вместе с ребенком, и вы его никогда больше не увидите, или же задушу его на месте!

Он обхватил свободной рукой голову Флори, пригнул ее и наклонился к дрожавшему рту, который горячо поцеловал. Когда он опустил руку, Флори отошла на шаг назад.

— Я позову Сюзанну.

Гийом шагнул к платяному шкафу и спрятался вместе с Готье. Ребенок перестал плакать. Безразличный к происходящему между матерью и тем, кто так судорожно прижимал его к себе, он серьезно смотрел на ее соблазнителя, нахмурив брови.

Сюзанна выслушала данные ей инструкции, отметив усталость своей хозяйки, пообещала следить, чтобы ее никто не побеспокоил, наполнила камин поленьями и ретировалась.

Едва за ней закрылась дверь, из-за драпировки появился Гийом. Он дважды повернул ключ в дверном замке, поспешно уложил младенца в колыбель, потом подошел в Флори, продолжавшей неподвижно стоять посреди комнаты. Не произнося ни слова, он с какой-то болезненной горячностью снова схватил руками ее светловолосую голову.

— Нет, сладкая моя, не так я мечтал овладеть вами, — заговорил он очень тихо. — И во всяком случае, не угрожая вам ничем! Я так часто мечтал совсем о другом: о медленной, постепенной ласке, о сладчайшем взаимном волнении, о гораздо большей гармонии, о гораздо меньшем насилии…

— И кто же в этом виноват?

— Вы, одна лишь вы, любимая. Почему вы меня так упорно отталкиваете? Почему вы уклоняетесь, хотя, как мы оба знаем, согласны? Почему вы так вызывающе говорили со мной вчера, едва я выпустил вас из своих объятий? Вы же хорошо понимаете, что я не из тех, которыми можно играть. Я всегда получаю то, что хочу, а хочу я вас, Флори, как не желал никого и никогда!

Менее грубо, чем раньше, но неумолимо он снова притянул к себе это тело, которое, он знал, готово на все. Руки Гийома скользили по нему, пробуждая желание, жажду. Его жадные губы ласкали шею, плечи, обнаженные груди с таким же пылом, как и накануне.

Когда он вынудил ее принять свой ультиматум, используя ребенка как средство давления, Флори подумала, что негодование, вызванное у нее таким ходом дела, придаст ей энергию, необходимую для отказа, как только ее сын окажется под зашитой от гнева, опасность которого она не могла недооценивать. Однако ничего подобного не случилось. При приближении этого человека все, что она ни делала, было сплошной капитуляцией.

Как и вчера, он отнес ее на постель, снял с нее одежду и белье. Сняв и покрывавшую волосы вуаль, он распустил их, как развязывают сноп ржи, расправил вокруг нее. Его руки и губы стали более жадными. Он сорвал с себя свою одежду, бросая ее куда попало. В свете свечей обнажилось мощное тело с матовой кожей, хорошо сложенное и крепко сшитое, мускулистое. Он склонился над ней. На одеяле из черного каракуля нагота Флори, оттененная красновато-золотистыми отблесками, тенями, менявшими очертания от ее дыхания, была такой ослепительной, что он на мгновение замер в молчаливом созерцании, как перед шедевром художника, прежде чем опуститься на нее. Через мгновение они уже осязали друг друга всем телом, слились, соединились друг с другом в таком порыве, что из их губ, на момент оторвавшихся друг от друга, вырвался общий стон.

За этим последовали вихрь, вторжение, исступление, подобное морскому прибою, наслаждение, а потом и полный упадок сил.

Флори никогда даже не подозревала о возможности таких бездн, таких вершин страсти. Гийом царил внутри нее, открывая ей самое себя, открывая ее им обоим. Столь же ненасытный, как и терпеливый, со знанием дела, с виртуозностью мужчины, искушенного в любовных поединках, он приобщал ее к таким наслаждениям, которых Филипп не мог дать ей даже отдаленно. Она чувствовала себя как в бреду.

Едва прерывавшиеся несколькими минутами затишья, эти штурмы повторялись, захватывая их снова и снова, заставляя вздыхать, кричать в самые губы друг другу. Времени больше не существовало, текли лишь мгновения…

В одну из минут отдыха Флори вдруг встревожило сознание слишком уж полной тишины. В своем всепожиравшем экстазе она забыла обо всем во вселенной, в том числе о и существовании сына, который вроде бы один раз заплакал, как ей показалось, а затем замолчал, чему она не придала значения.

Она вдруг сообразила, что уже поздно, что Готье давно бы пора уже подать голос, требуя пищи.

Оттолкнув Гийома, она села в постели. За окнами стояла черная ночь. Ни один луч света не пробивался в окна. Огонь в камине мерцал слабо, а обе свечи в изголовье кровати догорали. Одним прыжком она встала с кровати, схватила со стола канделябр и подошла к колыбели. Круглой головки ребенка не было видно. Тяжелая алая шуба Гийома, которую он отбросил, не оглядываясь, куда попало, когда раздевался в яростном порыве желания, упала в колыбель, накрыла и задушила новорожденного.

Пронзенная этим открытием до самой глубины своего сознания, Флори отбросила тяжелый груз. Ей открылось крошечное, искаженное гримасой посиневшее личико. Протянув руку, она коснулась безжизненного лба, не излучавшего больше тепла. Окаменевшая, объятая ужасом, она откинула одеяла, взяла безжизненное тело на руки, пытаясь в полном отчаянии уловить хоть малейшее дыхание в узкой груди. Тщетно. Так вот в чем причина встревожившей ее тишины: сердце ее сына перестало биться!

Раздавленная, она несколько мгновений стояла без движения, как статуя, прижимая к себе труп того, кто был ее надеждой. Все было кончено. Она оставалась на месте с сухими глазами.

Привычным движением, подчеркивавшим его невыносимую сторону, она снова уложила ребенка в колыбель. Ни разу не взглянув на Гийома, который в сознании полного крушения, непоправимого несчастья почувствовал себя далеко отброшенным от той, только что тело которой ему удалось пробудить, тогда как