— Бурлаков говорил мне, что, когда обстрел кончился, он только меня нашел из живых. Все остальные погибли. Тебя, выходит, не заметил?

Сироткин подался вперед, губы его расползлись в улыбке:

— А я спрятался.

— Где? — не понял Поль.

— Я последнего киба налаживал. У железного вояки был сбой в программе, он землю копал и копал непрерывно. Огромную яму вырыл. И тут началась стрельба. Меня взрывной волной как раз в этот окоп и откинуло. Сверху поперек ямы упал мой механический вояка. Потом нас вдвоем завалило землей. Что произошло дальше, я не знаю. Без сознания был. Похоже, востюги в атаку не пошли, боялись черного круга. Тогда считалось, что мы в мертвой зоне и тоже скоро умрем. А кто на черный круг ступил — тот сразу сгинул. Только вечером я выбрался из своего укрытия. Почти ничего не соображал. Барабанные перепонки полопались, из ушей кровь текла. Боль адская. Хорошо, у меня в аптечке шприц-тюбик с морфином остался. Я вколол его себе и потерял сознание...

— А что потом? — спросил Поль.

— Потом подкрепление подошло, меня увезли в госпиталь. Ехал в машине и смотрел, как позади пламя бесится, рокочет, грохочет. И не страшно как-то. Знаю: я спасен. Меня сочли героем, медальку выдали. За то, что уцелел.

— Давай еще коньячку, — предложил Поль.

— Что ж, давай, — Сироткин в этот раз наполнил фужеры до краешка. — Как ты в другом мире выжил?

Поль пригубил коньяк, облизнул губы.

— Нам повезло, Даня, — Поль называл старика уменьшительным именем, как пятьдесят лет назад. — Когда Бурлаков за врата провалился, понял — мир-то другой, вокруг ни души, леса. Григорий Иванович рванулся назад, а назад не пройти, полдня бился, потом сообразил: придется там, куда мы вдвоем угодили, выживать. Вот мы и выживали. К счастью, автомат и два рожка к нему были, лося завалили, жрали без соли мясо. Рыбы там в реках видимо-невидимо. Когда на нерест идет — хватай голыми руками. Зверей много. Медведи. К счастью, твари эти больно тяжелые, по деревьям не лазают. Бурлаков когда нос к носу с медведем столкнулся, на дерево залез. А потом вспомнил, что медведь по деревьям лазать может. Сидел, трясся. А мишка ходил под деревом, вставал на задние лапы, передними махал, с дерева добычу снять хотел. Ревел, но наверх не лез. Бурлаков сидел на дереве и хохотал. Медведь походил так немного и ушел.

— Что, правда? — изумился Сироткин.

Он вдруг только теперь осознал, что ничего о тварях, живущих в завратном мире, не знает. Для здешних обитателей тот мир был картонной декорацией. Толкни — опрокинется, а за ним пустота. На самом деле он живой, настоящий, дикий. Не в том смысле, что плохой, а первозданный. Человеком не тронутый.

— Медведей с тех пор поубавилось, — сухо заметил Поль. — А тогда мы их встречали почти каждый день. Олени к нам подходили почти вплотную. Я лук сделал. Стрелять стал учиться. Капканы примитивные изготовляли. Ворота мы прошли в последние дни мая. Потом лето началось, мортал включился, мы ничего еще не знали про зоны ускоренного времени. Только заметили: странный лес. И рана моя в нем затянулась за полдня. К счастью, сообразили, что к чему. Выскочили. Пили как сумасшедшие из ручья, потом целый год ходили только там, где лесок чахлый. Через месяц мы хотели вновь попробовать пройти врата. Даже собрались, пошли. А потом Бурлаков спросил: «Ты хочешь возвращаться назад, на войну?» И я ответил: «Нет, здесь здорово. Жаль, женщин нет». «Еву придется подождать», — засмеялся Григорий Иванович. «Думаешь, это Эдем?» — спросил я. И он ответил: «Очень похоже». Мы стали готовиться к зиме. Ну а весной... весной к нам гости пожаловали. Сразу человек двадцать — научная экспедиция. От них мы узнали, что перемирие заключено. Они нас обрадовали, мы их: вы сюда пришли, родные, назад не уйдете. Они струхнули, но несильно. Уже тогда я понял: гости темнят, что-то скрывают — не навсегда пришли. Завел одного в мортал, пригрозил, что обратно он без меня не выйдет. Он мне и рассказал, что они надеются вернуться в сентябре. Потому как прошлой осенью какие-то животные через врата выбегали. И кто-то на той стороне заметил. Открытия — ведь они зачастую случайно делаются. Я понял: плохо дело. Раз через врата можно ходить туда-сюда, скоро в этот мир явятся сотни и тысячи искателей приключений. Их уже не остановить. Мы стали уговаривать ученых остаться: рыбу ловить, припасы на зиму делать. Мы уже соль отыскали. Они обещали остаться. Соврали.

Поль замолчал. Нахмурился, потер переносицу.

— Они вернулись? — спросил Сироткин.

— Ученые? Ну да, конечно. Удрали. — Поль сам налил себе коньяку и опрокинул залпом. — Дерьмово получилось, я тебе скажу.

— А вы? — спросил Сироткин.

— Что?.. Ах да, мы остались навсегда.

— Почему? Вы могли выйти на эту сторону, потом вновь отправиться в Дикий мир. Или боялись возвращаться?

— Чего мне бояться? — спросил Поль с вызовом.

— Ну, тебе, может, и нечего. А вот Бурлаков... Возможно, он думал, что его, как после Второй мировой, арестуют.

— Что? — не понял Поль.

— Тех русских солдат и офицеров, что у немцев в плену были, сажали в вагоны и отправляли в Сибирь лет на десять, за измену. Может, Бурлаков этого и боялся. Поди докажи, как там врата работают. Бурлаков наверняка этот исторический пример помнил. Он ведь учитель.

— Не думаю. Просто мы в то, второе, лето нашли место, где время практически не идет. Вроде как пустыня, песок, камни и среди них — крошечные деревья, сотни лет растут, а сами не выше ладони. Место, где можно жить вечно. Мы не могли бросить это чудо на произвол судьбы. Без присмотра.

— Я знаю это чувство, — кивнул Сироткин. — Ты — как Атлант. И весь мир на тебя навалился. Держать нет сил. Но и сбросить невозможно. — Рен допил коньяк. Его разморило. Лицо пошло красными пятнами, нос