Где разделилась пара, неизвестно, но уже через четверть часа женщина стучалась в греческой улице в дверь домика неунывающей вдовы ювелира Энанты. Из открытого окна виден был свет, слышался мужской и женский смех.
– Где же ты была? – спрашивала Энанта, обнимая подругу, – мы уже потеряли терпение.
Низа под строгим секретом шёпотом сообщила, что ездила кататься со своим знакомым. Подруги обнимались, хихикали. Энанта сообщила, что в гостях у неё командир манипула, очаровательный красавец.
Гость же прибыл в Антониеву башню и, сдав лошадь, отправился в канцелярию своей службы, предчувствуя, что пасхальная ночь может принести какие-либо случайности.
Он не ошибся. Не позже чем через час по его приезде явились представители храмовой охраны и сделали заявление о том, что какие-то негодяи осквернили дом первосвященника, подбросив во двор его окровавленный пакет с серебряными деньгами.
Гостю пришлось поехать с ними и на месте произвести расследование. Точно, пакет был подброшен. Храмовая полиция волновалась, требовала розыска, высказывала предположение, что кого-то убили, а убив, уже нанесли оскорбление духовной власти.
С последним предположением гость согласился, обещая беспощадный поиск начать немедленно с рассветом. Тут же пытался добиться сведений о том, не были ли выплачены какие-либо деньга представителями духовной власти кому-либо, что облегчило бы нахождение следа. Но получил ответ, что никакие деньги никому не выплачивались. Взяв с собою пакет с вещественным доказательством, пакет, запечатанный двумя печатями – полиции храма и его собственной, гость прокуратора уехал в Антониеву башню, чтобы там дожидаться возвращения отряда, которому было поручено погребение тел трёх казнённых. Он знал, что ему предстоит бессонная и полная хлопот ночь в городе, где как светляки горели мириады светильников, где совершалось волнующее торжество праздничной трапезы.
Дворец Ирода не принимал участия в этом торжестве. Во второстепенных его покоях, обращённых на юг, где разместились офицеры римской когорты, пришедшей с прокуратором в Ершалаим, светились огни, было какое-то движение и жизнь, передняя же часть, парадная, где был единственный и невольный жилец – прокуратор, вся она со своими колоннадами как ослепла под ярчайшей луной.
В ней была тишина, мрак внутри и насторожившееся отчаяние.
Прокуратор бодрствовал до полуночи, всё ждал прихода Афрания, но того не было. Постель прокуратору приготовили на том же балконе, где он вёл допрос, где обедал, и он лёг, но сон не шёл. Луна висела оголённая слева и высоко в чистом небе, и прокуратор не сводил с неё глаз в течение нескольких часов.
Около полуночи сон сжалился над ним; он снял пояс с тяжёлым широким ножом, положил его в кресло у ложа, снял сандалии и вытянулся на ложе. Банга тотчас поднялся к нему на ложе и лёг рядом, голова к голове, и смежил наконец прокуратор глаза. Тогда заснул и пёс.
Ложе было в полутьме, но от ступеней крыльца к нему тянулась лунная дорога. И лишь только прокуратор потерял связь с тем, что было вокруг него в действительности, он тронулся по этой дороге и пошёл прямо вверх и к луне. Он даже рассмеялся во сне от счастья, до того всё сложилось прекрасно и неповторимо на светящейся голубой дороге. Он шёл в сопровождении Банги, а рядом с ним шёл бродячий философ. Они спорили о чём-то сложном и важном, причём ни один из них не мог победить другого. Они ни в чём не сходились, и от этого их спор был особенно интересен и нескончаем. Конечно, сегодняшняя казнь оказалась чистым недоразумением – ведь вот же философ, выдумавший невероятно смешные вещи, вроде того что все люди добры, шёл рядом, значит, был жив. И конечно, совершенно ужасно было бы даже подумать, что такого человека можно казнить. Казни не было! Не было! Вот в чём прелесть этого путешествия по лестнице луны ввысь!
Времени свободного сколько угодно, а гроза будет только к вечеру и трусость один из самых страшных пороков. Нет, философ, я тебе возражаю: это самый страшный порок!
Ведь не трусил же ты в Долине Дев, когда германцы едва не загрызли Крысобоя-великана! Но помилуйте меня, философ! Неужели вы допускаете мысль, что из-за вас погубит свою карьеру прокуратор Иудеи?
«Да, да, – стонал и всхлипывал во сне Пилат. – Конечно, погубит, на всё пойдёт, чтобы спасти от казни ни в чём, решительно ни в чём не виноватого безумного мечтателя и врача!»
«Мы теперь вместе всегда», – говорил ему во сне бродячий оборванный философ, неизвестно откуда взявшийся.
Раз я, то, значит, и ты! Помянут меня, помянут и тебя! Тебя, сына короля-звездочёта и дочери мельника красавицы Пилы!
«Помяни, помяни меня, сына короля-звездочёта», – просил во сне Пилат. И, заручившись кивком идущего рядом бедняка из Эн-Назиры, от радости плакал и смеялся.
Тем ужаснее, да, тем ужаснее было пробуждение прокуратора. Он услышал рычание Банги, и лунная дорога под ним провалилась. Он открыл глаза и сразу же вспомнил, что казнь была! Он больными глазами искал луну. Он нашёл её: она немного отошла в сторону и побледнела. Но резкий неприятный свет играл на балконе, жёг глаза прокуратора. В руках у Крысобоя-кентуриона пылал и коптил факел, кентурион со страхом косился на опасную собаку, не лежащую теперь, а приготовившуюся к прыжку.
– Не трогать, Банга, – сказал прокуратор и охрипшего голоса своего не узнал.
Он заслонился от пламени и сказал:
– И ночью, и при луне мне нет покоя. Плохая у вас должность, Марк. Солдат вы калечите…
Марк взглянул на прокуратора удивлённо, и тот опомнился. Чтобы загладить напрасные слова, произнесённые со сна, он добавил:
– Не обижайтесь, Марк, у меня ещё хуже… Что вам надо?
– К вам начальник тайной службы, – сказал Марк.
– Зовите, зовите, – хрипло сказал прокуратор, садясь.
На колоннах заиграло пламя, застучали
– И при луне мне нет покоя, – скрипнув зубами, сказал сам себе прокуратор.
Тут на балконе появился Афраний.
– Банга, не трогать, – тихо молвил прокуратор и прочистил голос.
Афраний, прежде чем начать говорить, оглянулся по своему обыкновению и, убедившись, что, кроме Банги, которого прокуратор держал за ошейник, лишних нет, тихо сказал:
– Прошу отдать меня под суд, прокуратор. Вы оказались правы. Я не сумел уберечь Иуду из Кериафа. Его зарезали.
Четыре глаза в ночной полутьме глядели на Афрания, собачьи и волчьи.
– Как было? – жадно спросил Пилат.
Афраний вынул из-под хламиды заскорузлый от крови мешок с двумя печатями.
– Вот этот мешок с деньгами Иуды подбросили убийцы в дом первосвященника, – спокойно объяснял Афраний, – кровь на этом мешке Иуды.
– Сколько там? – спросил Пилат, наклоняясь к мешку.
– Тридцать денариев.
Прокуратор рассмеялся, потом спросил:
– А где убитый?
– Этого я не знаю, – ответил Афраний, – утром будем его искать.
Прокуратор вздрогнул, глянул на пришедшего.
– Но вы наверное знаете, что он убит?
На это прокуратор получил сухой ответ:
– Я, прокуратор, пятнадцать лет на работе в Иудее. Я начал службу
– Прошу простить, Афраний, – отозвался вежливый Пилат, – я ещё не проснулся, оттого и говорю
