– Я? – переспросил Карл Фридрихович.

– Минутку! – вмешался Андрей. – А что, если нам начать все с того, с чего началось, чтобы не возвращаться.

Никто не возразил. Слово получила Наперсток. Она рассказала, что впустила Дункеля в приемную, и он занял очередь третьим, после одного русского и Пейпера. Согласно правилам, новых пациентов полагается регистрировать. Женя спросила у новичка его имя, отчество и фамилию, чтобы сделать запись в книге. Дункель отнесся к этой формальности без восторга и осведомился: 'Это обязательно?' Наперсток ответила, что учет больных ведется не ради любопытства, а по приказу коменданта города. Тогда Дункель назвал себя Помазиным Кириллом Спиридоновичем. Пока она записывала в книгу сведения и ходила докладывать Карлу Фридриховичу, Дункель завел разговор с Пейпером и говорил с ним по-немецки.

– Вот и все, – подвела итог Наперсток. Она оперлась локтями о стол, положила подбородок на ладошки и уставилась любопытным взглядом на заговорившего доктора.

– Я, честно говоря, поначалу растерялся, – признался Карл Фридрихович.

– Во-первых, я был уверен, что он не узнал меня, а во-вторых, никак не ожидал его визита Явиться в дом, да еще вот с этой штучкой в футляре – довольно смелое предприятие. И главное, с места в карьер заявил, 'Мне очень знакомо ваше лицо. Не кажется ли вам, что мы где-то виделись?' Мобилизовав весь запас храбрости, я внимательно и довольно пристально всмотрелся в его лицо и ответил неопределенно: 'Вполне возможно Я старый врач, с большой практикой и приличным стажем работы в разных городах и больницах. Через мои руки прошли, слава богу, десятки тысяч больных. Разве всех запомнишь?' Помазин поинтересовался, в каких городах мне приходилось работать. Я перечислил. Назвал и хутор Михайловский. Он на это никак не реагировал, но подчеркнул еще раз, что мое лицо кажется ему очень и очень знакомым. 'Вполне возможно, мы виделись где-либо', – заметил я и спросил, в свою очередь, какие недуги привели его ко мне. Оказалось, что его тревожат частые тупые боли в области сердца и левого легкого и острая ломота в левом предплечье.

Без моей просьбы он разделся до пояса, и я увидел знакомые следы огнестрельного ранения и перелома. Безусловно, он делал это умышленно, с расчетом, надеялся услышать мое признание: 'А… теперь я все вспомнил! Вы – тот самый!' Но я твердо держался прежней линии и ничем не проявлял интереса к следам ранения. А после осмотра сказал ему, что необходимо сделать рентгеновский снимок. Надо проверить и легкое, и сердце. Рентгеноустановка имеется только в немецком госпитале. Я туда вхож и могу получить разрешение на снимок. Но я должен быть твердо уверен, что господин Помазин не подведет меня и придет в назначенный день. Вместе мы отправимся в госпиталь. Я действовал так, чтобы выгадать запас времени и согласовать свои поступки с вашими интересами. Помазин согласился и обещал прийти в девять утра в понедельник. На этом мы распрощались. Он зашагал к выходу, затем остановился и сказал: 'Знаете что, доктор… С вашего разрешения, я оставлю машинку у вас до понедельника. Не возражаете? Неохота тащиться с нею домой. Да и вы будете уверены, что в понедельник я непременно явлюсь'. Я пожал плечами и не возразил. 'Это же не сундук, а машинка! Пусть себе стоит'. А потом Женюрка услышала это тиканье. Протирала пол и услышала.

– Да. На этот раз элементарное чувство осторожности изменило Дункелю, – заметил Андрей. – Он сделал необдуманный шаг и проиграл его. Значит, он назвал себя Помазиным?

Наперсток подтвердила: да, Помазиным Кириллом Спиридоновичем.

– Как вы находите, – поинтересовался Карл Фридрихович, – я вел себя правильно?

– Ничего другого в вашем положении и придумать нельзя, – ответил Андрей.

– И в отношении понедельника тоже? – вновь спросил доктор.

– Конечно, – сказал Андрей. – Но теперь о понедельнике не следует и думать. Если бы Наперсток не услышала тиканья, то сегодня ровно в десять ночи дом взлетел бы в воздух. Взрывчатка заложена сильная. Часовой механизм поставлен совершенный.

– Значит, в понедельник он не придет? – разочарованно констатировала Наперсток.

– Да, – заметил я. – В этом не стоит сомневаться. – И тут мне в голову пришла мысль: – Товарищи! Бредовая идея!

Взгляды всех скрестились на мне.

– А вы знаете, что Помазин может явиться в понедельник?

Некоторое время длилась пауза.

– Вы серьезно? – полюбопытствовал доктор.

– Вполне.

– Ну-ну… Выкладывай! – заторопил Андрей.

Я изложил свою мысль. Конечно, если бы дом взлетел на воздух, Помазин бы сюда не явился. Но дом не взлетит ни сегодня, ни завтра. Вообще не взлетит. Что подумает Помазин? Он подумает, что в часовом механизме оказался какой-то дефект и мина не сработала. Я бы на его месте именно так и подумал.

А коль скоро так, мину надо выносить из дому и изобретать другой ход.

– Вы рассуждаете разумно, – сделал мне комплимент доктор.

– А ведь ты прав, чертушка, – сказал Андрей. – Будь я на месте Помазина, я бы тоже приперся за чемоданом.

Все заерзали на стульях. Моя мысль заинтересовала друзей. Начали высказывать разные соображения и в конце концов пришли к решению. В воскресенье я и Андрей явимся к доктору и останемся у него на ночь. Все, что мы знаем о Дункеле, обязывает нас быть осторожными и действовать безошибочно. Если мой расчет верен, если Дункель-Помазин пожалует в понедельник к девяти утра, мы его встретим во всеоружии.

Потом Карл Фридрихович и Наперсток общими усилиями попытались по нашей просьбе воспроизвести внешний облик Помазина. Получалось, что мужчина он пожилой, лет сорока пяти – сорока шести, среднего роста, широкоплечий, широкогрудый, кряжистый, физически натренированный, темный шатен с удлиненным, овальным лицом и тонкими губами. Портрет Помазина очень походил на портрет Дункеля.

Весь остаток дня я не мог освободиться от мысли: почему Дункель решил расправиться с доктором