видит». В голове завертелись обрывки древнегреческих легенд: горгона Медуза, взгляд которой превращал человека в камень, Орфей, отправившийся за женой в ад, но не лишенный права обернуться под угрозой потерять ее вторично. Глупости, чушь какая-то…

«Ей тридцать лет, — повторял Жюльен про себя, удивленный, что не увидел лица, изборожденного глубокими морщинами. — Может, тридцать — не так уж и много?»

Но короткая стрижка матери по-прежнему вызывала у него неприязнь. Да и цвет волос не был прежним — он только что заметил. «Что ж, — с горечью предположил мальчик, — ей от этого, наверное, еще тяжелее, тем более что я сам так сильно изменился. Оставив в пансионе славного малыша, она получила обратно лопоухого подростка с острыми коленками. Нет ли у нее мысли, что при обмене она потеряла? Женщины предпочитают маленьких детей. Возможно, как раз в эту минуту Клер сожалеет, что за мной приехала». По обеим сторонам дороги тянулись необработанные поля, изрытые воронками от взрывов, мелькали полусгоревшие деревянные строения. Жюльен и не заметил, как позади остался Борделье. Вдруг он осознал, что даже не бросил последний взгляд на пансион через заднее стекло. Впрочем, разве теперь это имело значение? Опасаясь еще больше разочаровать Клер, он размышлял: если все-таки придется раскрыть рот, что сказать матери, чтобы не показаться идиотом. О чем заговорить, как выглядеть поумнее, чтобы она не смогла подумать: «Боже милосердный, он не просто урод, но еще и полный кретин. Что я буду с ним делать?»

Клер по-прежнему молчала. Левую руку она положила на сиденье, на нейтральную территорию, отделявшую ее от сына. Случайно или намеренно? Жюльен, как зачарованный, не отрывал взгляда от этой белоснежной руки с длинными тонкими пальцами, хрупкой, словно крохотный зверек, прижавшийся дрожащим тельцем к подушке. Машинально он отметил, что нет ни обручального кольца, ни перстня, который обычно дарят при помолвке. Ногти обломаны, а может, и обкусаны до крови — из-за тряски разглядеть трудно. Он снова посмотрел на губы матери, невольно задавая себе вопрос, касались ли они губ мужчины… мужчин. Эта мысль показалась ему отвратительной. В памяти всплыли намеки Антонена, от которых становилось тошно.

«Боится начать разговор, — решил он. — Сейчас наберется храбрости и произнесет: „Жюльен, я должна тебе кое-что сказать. Я снова вышла замуж, у меня двое детей — мальчик и девочка, трех и четырех лет. Скоро ты с ними познакомишься. Считай их братишкой и сестренкой, а моего мужа — новым папой. Мне не хватило смелости сообщить тебе эту новость раньше — я боялась, что ты убежишь из пансиона. Твоя мать — трусиха, но ведь ты не будешь на меня за это сердиться, правда?“

Жюльен съежился в своем углу, стиснув челюсти так, что стало больно зубам. Он попробовал представить детей и мужчину… особенно мужчину. Перед его глазами замаячил здоровенный толстый тип с ухватками хозяина мясной лавки, над верхней губой аккуратная, словно прорисованная углем, черточка усов. От него исходил резкий запах одеколона и сырого мяса, видно было, что он недавно побрился, но щеки уже отливали синевой. Детишки, разумеется, сотворены по отцовскому образу и подобию: коротконогие, круглые, с откормленными стараниями спекулянтов поросячьими мордочками. Увидев его, они покатятся со смеху, а чуть позже дадут ему прозвище «Сын мертвяка». Какой кошмар! На висках Жюльена выступили капли пота, к горлу подступила дурнота. Он знал, что сейчас самое естественное — схватить руку Клер, сжать ее в своей, и этого простого жеста будет достаточно, чтобы перекинуть мостик через разделявшую их пропасть, но не смог пошевелить и пальцем. Невозможно. Во всяком случае, пока.

Она недавно обмолвилась: «Не стоит бояться молчания». Жюльен внезапно осознал, что им придется все начинать заново, привыкать друг к другу, как зверям, помещенным в одну клетку. Не в его возрасте жаться к матери или засыпать у нее на коленях. Самое неприятное, что, едва она произнесла первое слово, Жюльен понял, что и голос ее изменился — не таким он остался в его памяти. Теперь она говорила с ним, как дама со школьником, собирающим пожертвования на инвалидов войны, — любезно, но голос… голос оставался чужим.

Перед зданием вокзала такси остановилось. Жюльен вышел из машины, бросив тревожный взгляд на площадь и содрогаясь при мысли, что увидит «отчима» и его потомство, но она была безлюдна. Немного приободрившись, он взялся за сундучок. Пока мать расплачивалась с таксистом, достав деньги из совсем тощего кошелька, он не сводил глаз с двери привокзального кафе — мужчина с детьми мог находиться там. Муж Клер и не подумает затруднять себя напускной вежливостью, а сразу обрушится на нее с упреками: дескать, слишком долго заставила себя ждать.

Но мать направилась прямиком к вокзалу, прежде бросив взгляд на красивые наручные часики, и ее туфельки на высоких каблуках дробно зацокали по мостовой. Жюльен отметил про себя, что у нее изящные щиколотки, и попытался определить, носила она настоящие чулки или красила ноги, как большинство женщин, которых он знал. Стрелка шва убедила его в том, что чулки настоящие. Если только… ей не прочертили прямую линию от бедра до каблука! И снова Жюльену стало не по себе — подобное искусство требовало известной близости художника и заказчицы.

Подойдя к камере хранения и получив небольшой фибровый чемодан, Клер купила два билета третьего класса.

Пахнуло гарью — на путь подали состав. Механики принялись стучать молотками по огромным железным колесам, и Жюлен снова, как в детстве, был зачарован этим полумистическим действом. Мать и сын поднялись в обшарпанный деревянный вагон. В купе было пусто. Уложив вещи на сетку для багажа, они устроились возле окна, друг напротив друга.

— Скажи что-нибудь, — попросила Клер. — Я еще не слышала твоего голоса. Или в пансионе дети теряют дар речи? Может, им отрезают языки, чтобы они навсегда покончили с болтовней?

Наигранная веселость матери не достигала цели. Ведь это были шуточки тех времен, когда он был еще несмышленышем. Жалкое сюсюканье, уместное лишь с малышами. Ей никак не удавалось понять, что он давно вырос и разговаривать с ним следует, как со взрослым. Но мать продолжала в том же духе.

— Произнеси несколько слов, — настаивала она, — например: «Просьба не опускать окна и не высовываться наружу». Пожалуйста, доставь мне удовольствие.

Ему пришлось слегка прокашляться, словно перед ответственным выступлением. Все это время Клер не спускала глаз с его губ, именно губ. В конце концов он исполнил то, что от него требовали.

— К счастью, ты не онемел, — якобы с облегчением вздохнула Клер. — Голос остался прежним.

Она улыбнулась и сразу показалась Жюльену красивой. У него возникла надежда, что не будет ни мужчины, ни сводных сестры и брата. Его страх не имел под собой основания, все еще могло уладиться. «Посмотрим! — зазвучал в его голове издевательский голос Антонена. — Бабы — они такие! Вотрется к тебе в доверие, и — бац! — через пару дней заявится отчим!»

Жюльен попытался встряхнуться, отогнать навязчивую мысль об «отчиме». Он знал, что от тесного общения с городскими сделался чересчур рассудительным: в деревнях люди не размышляют подолгу о маловажных вещах. Надо бы избавиться от вредной привычки, способной испортить любую радость и парализовать любое действие.

Клер прислонилась лицом к окну, закрыла глаза и неподвижно сидела, скрестив руки под грудью и подставив лицо солнечным лучам.

«Делает вид, что спит, — подумал Жюльен. — Дает мне возможность хорошенько ее разглядеть. А после придет моя очередь».

Он смотрел на мать с почти болезненной жадностью. Вот она. Здесь. Наконец-то! Как хотелось ему дотронуться до нее, ощутить ее запах, теплую нежность кожи. Жаль, что он вырос и отныне близость с матерью ему заказана, никогда уже не сможет он пойти дальше бестелесного чмоканья в щечку. С детством покончено — в двенадцать непозволительно жаться к мамочке, словно ты трехлетний ребенок! Она писала: «Расти быстрее, набирайся сил — скоро, очень скоро мне понадобится поддержка». Разве не означало это, что у нее никого больше не было, никого, кроме него? Удастся ли им вернуть прежние близость и взаимное доверие? Прошлое казалось далеким, ушедшим безвозвратно. Материнские лодочки на высоких каблуках заставили Жюльена вспомнить грубые башмаки мадемуазель Мопен. Эти следы утраченной роскоши вызвали у него неясное тоскливое чувство. Кокетливые наручные часики он не помнил — когда они уезжали из дома, мать была в других. Но платье-костюм нелепого покроя и явно из перелицованной материи выглядело ужасно.