– На меня тоже есть досье? – спрашивает Петворт.

– Разумеется, – отвечает Стедимен. – Вы много путешествовали, занимаете солидный пост, не очень осторожны… Полагаю, у них в компьютере на вас чертова уйма материалов. Губа еще кровоточит?

– Вроде перестала, – отвечает Петворт.

– Пожалуйста, не думайте, будто это что-нибудь личное, – говорит Стедимен.

И впрямь, отъезд из дипломатической квартиры, с датскими креслами, курдскими сундуками и афганскими коврами по стенам, где-то на пятом этаже в Слаке, был нелегким.

– Вам нравится красное белье? – спросила Баджи под бульканье кофеварки и раскаты «Тангейзера», стоя посреди кухни в Действительно очень дорогом и очень красном белье. – Я купила его в Гамбурге.

– Баджи, мне кажется, мистеру Петворту пора в гости… пора в гостиницу, – сказал Стедимен, входя в мокром пальто и бросая на пол «дворники», чтобы крепко схватить Петворта за руку. – Он очень устал и хочет спать.

– Нет, Феликс, он не хочет уходить, – возразила Баджи. – Разве ты не видишь, что он одинок и несчастен? И я тоже несчастна и одинока. Я хочу, чтобы он остался со мной.

– Ну же, Баджи, отпусти его, будь умницей, – попросил Стедимен, уверенно заламывая Петворту руку. – Если он не будет ночевать в гостинице, администрация наверняка сообщит в милицию. Мы не хотим, чтобы у него были неприятности.

– Одиночество и потребность в утешении, – упорствовала Баджи, крепко держа Петворта за пояс брюк. – Ты не понимаешь, Феликс, в этом весь смысл жизни.

– Баджи не понимает, в чем смысл жизни, – объяснил Стедимен, с хрустом выкручивая Петворту руку и выволакивая его в гостиную. – Она только думает, будто понимает. Мистер Петворт хочет ехать к себе.

– Он хочет провести ночь со мной, – проговорила Баджи, с рыданиями падая в кресло. – Правда, Энгус?

– Ну, да, – отвечал Петворт, дипломатичный в дипломатическом окружении.

– Он очень вежливый человек и не хочет зад… не хочет задеть твои чувства, – сказал Стедимен, – но сейчас он по-по-поедет.

Итак, Петворт сидит теперь с разбитой губой, пульсирующим запястьем, в порванных брюках со сломанной молнией, в буром «форде-кортина», который быстро несется по Слаке. Дождь и грязь из-под колес сводят видимость к нулю, потому что в спешном бегстве вниз, вниз, вниз по лестничному колодцу к машине Стедимен забыл прихватить «дворники».

– Ладно, хорошо, я прошу прощения, – говорит Петворт.

– Не стоит, старина, – отвечает Стедимен. – Вы подарили ей замечательный вечер, она просто ожила. Вообще-то мне надо было вас предупредить, что с ней такой бывает. Извиняться надо мне. Я обычно не применяю силу к почетным гостям.

– Для вас правда могут быть серьезные последствия? – спрашивает Петворт.

– О Господи, только не это, – говорит Стедимен. – За нами хвост.

– Почему?

– О, нас преследуют повсюду. ХОГПо – самый крупный работодатель в стране. Так они решают проблему безработицы. За каждым кто-нибудь следит. Надеюсь только, что я никого не задавлю. Видите что-нибудь впереди?

– Там кто-то есть! – кричит Петворт. Темная фигура прыгает с дороги на тротуар.

– Страшно подумать, какой мне вкатили бы срок, после того, как мы гульнули, – говорит Стедимен. – Пру-пру-пруста не хватит.

– Мне самому не следовало столько пить, – соглашается Петворт. – Два приема за один день.

– Да нет, ничего, я люблю, – говорит Стедимен. – Слава богу, отстали.

Перед ними сквозь заляпанное стекло мигает вывеска «ШЬВЕППУУ».

– Это ваша площадь? – спрашивает Стедимен. – Вангьликиii? Я припаркуюсь и прослежу, чтобы вы попали в гостиницу.

Хорошо, что на Петворте плащ поверх лучшего костюма, разорванного от пояса до паха. Они со Стедименом идут ко входу в гостиницу «Слака».

– Замечательный вечер, – говорит Петворт.

– Да, – кивает Стедимен. – Надо будет повторить. Звоните на следующей неделе, как вернетесь в Слаку. Расскажете новости. О черт, гостиницу заперли.

Глядя через стеклянную дверь отеля, они видят, что в вестибюле темным-темно. Время позднее, ближе к трем. Над регистрационной стойкой горит одинокая лампочка, но никто не спит в этот час под портретами Маркса и Банко.

– Заперлись, – повторяет Стедимен. – Звонок видите?

– Нет, – отвечает Петворт, стуча в стеклянную дверь.

На площади ни души, трамваи не дребезжат, дождь молотит по гравию. После долгого ожидания и стука в глубине вестибюля открывается дверь, выпуская сноп желтого света, колченогая фигура ковыляет к дверям, потом отрицательно мотает головой и отворачивается.

– У вас есть иденгьяыии? – спрашивает Стедимен.

Петворт достает гостиничное удостоверение, прикладывает к стеклу и снова стучит. Швейцар оборачивается, надевает очки, всматривается, потом медленно и неохотно достает ключ.

– Дайте ему на ча-ча-чай, – говорит Стедимен. – И не забывайте: если потребуется по-по-помощь, звоните мне в любое время.

– Обязательно, спасибо, – отвечает Петворт. – Всегда спокойнее, когда есть к кому обратиться. Еще раз спасибо огромное.

Он заходит в гостиницу и некоторое время смотрит через стекло, как Стедимен идет совсем не туда, где остался автомобиль, покуда недовольный швейцар изучает идентьяыии. Петворт вынимает пригоршню влосок; швейцар кивает, смотрит на деньги, потом ковыляет к регистрационной стойке, возвращается с ключом от номера и пропадает за дверью.

В вестибюле темно, но откуда-то из темноты слышится шепот: «Деньги меняем?» – «На», – отвечает Петворт, нащупывая кнопку лифта, только чтобы обнаружить, что он выключен. Приходится подниматься по лестнице, темной и длинной, как в доме у Стедимена, уходящей вверх по бесконечной спирали, словно сама жизнь. В коридоре, под тусклой лампочкой, спит горничная; она с удивлением просыпается, когда Петворт открывает дверь. В просторном номере горят все лампы, чернеют трещины в потолке, пижама разложена на кровати. Одиночество и страх, предательство и вина, излучаемые комнатой, входят в Петворта и проецируются на домик в Бредфорде, на его собственное жилое пространство. В огромной зеркальной ванной Петворт снимает безнадежно порванные брюки, потом залезает под одеяло и пробует уснуть. Снова слышатся голоса: очень строгая, специально для вас, это запретный район, вам туда нельзя, волшебница была не добрая, не в таком месте я хотела бы жить. В ночи уходят вверх и вниз лестничные пролеты, свистит ветер, за машиной едет хвост, горничная в перчатках стоит у мавзолея. Двое мужчин разговаривают под мигающей неоновой вывеской «ПЛУК». Появляется военный и наставляет автомат на машину. Мелькает Катя Принцип, она проваливается в яму посреди