снег.

— А перевод все-таки вышел?

— Да, на следующий год. Он имел большой успех. Финны читают много книг. Зимой, знаете ли, им просто больше нечего делать. Критики были очень благосклонны — к тому же большинство из них знали меня по кафе «Космос». Некоторые даже называли меня юным наследником Гоголя.

— Вы очень мудро поступили, что не поехали. Русские не отпустили бы вас так просто. Вы могли нарваться на серьезные неприятности.

— Скорее всего. Но тогда-то я этого не знал.

— Так почему же вы не поехали?

— А разве я вам не объяснил? Я благополучно сошел с поезда и вернулся в гостиницу «Гурки»…

— Бывшую штаб-квартиру гестапо?

— Ага. А на другое утро проснулся в бреду и горячке, с опухшими гландами.

— Тонзиллит, вне всякого сомнения. Вы, наверное, переутомились за время путешествия.

— Так оно и было. Мой издатель привел врача, который сказал, что мне никуда нельзя ехать, и накачал меня антибиотиками. Через несколько дней меня отвезли в аэропорт, и я вернулся к своей семье и нормальной жизни. Впрочем, голос я обрел только через три недели. После этого я бывал в России, но так ни разу и не добрался до города-денди, что прихорашивается на виду у всей Европы.

— Что-что?

— Так Гоголь называл Петербург. Или Ленинград.

Мандерс вопросительно глядит на меня:

— А градоначальница? В этом самом «назовем его О***» рядом с Полярным кругом? Народился там маленький профессор?

— Нет-нет, — Я немного смущаюсь. — Понимаете ли, в те далекие годы мы были ужасно нравственными. Мир еще не распустился вконец. Мы всерьез воспринимали мораль, верили в добродетель, добро и истину…

— Ну, мы все через это прошли. Даже в Швеции.

— Особенно в Швеции. Но мне всегда казалось, что я поступил немного невежливо, расставшись с ней подобным образом. Ведь и она, и все остальные были так добры ко мне.

— Ну конечно. Городской оркестр и все остальное…

— Вы думаете, они устраивают такой прием всем гостям без разбору?

— Я не слишком хорошо знаю Финляндию, но не думаю. Я более чем уверен: ваше очарование сразило ее наповал.

— Я тоже не остался равнодушен. Она действительно была очень привлекательна. Но до сих пор не могу понять: то ли она действительно этого хотела, то ли просто пыталась сделать мне приятное, чтобы, вернувшись домой, я не думал, что съездил впустую. Но в то время для столь безответственного поступка я был, пожалуй, еще слишком молод и глуп.

— Знаете, а я, кажется, припоминаю, что по этому поводу сказал Дидро, — произносит Мандерс, встав с шезлонга и устремив свой взгляд куда-то за перила.

— Да? А я не помню.

— Это в статье о путешествии Бугенвиля по южным морям, где он встретил пресловутых благородных дикарей. По-моему, это там он рассуждает про мультикультурный подход и сексуальную раскрепощенность.

— Вы имеете в виду «делай что хочешь»?

— «Во Франции быть монахом, а на Таити — дикарем», — по-моему, он это так сформулировал.

— Но Дидро же вообще не верил ни в мораль, ни в добродетель. Не он ли сказал: «В чужой стране носи чужой костюм, но сохраняй одежду, которая понадобится тебе по возвращении домой»?

— Вы правы, — соглашается Мандерс.

— Ну вот, теперь вы знаете, почему я питаю такую слабость к Финляндии, — резюмирую я. — И, по правде сказать, я бы ничуть не огорчился, если бы мы не поплыли в Петербург, а поменяли курс и пристали в Хельсинки.

— Очень жаль, но это невозможно. — Мандерс снова вглядывается в даль.

— Никто не знает, что возможно, а что нет, — философски замечаю я.

— А я знаю, — настаивает Мандерс. — Видите вон тот остров прямо по курсу? Я его узнал. Это Котлин. То есть Кронштадтская крепость.

Я тоже встаю посмотреть. Прямо перед нами над холодной и маслянистой водой возвышается огромный укрепленный остров; вокруг него снуют суда и суденышки. На палубу, расположенную прямо под нами, вдруг высыпают прочие паломники-«дидровцы», ощутившие перемену климата: Агнес и Сонненберг, Версо и шведский соловей, Бу и Альма. Они радуются, весело переговариваются и тоже смотрят за борт. Следом за ними выбегает и Ларс Пирсон.

— Кронштадт? — переспрашиваю я.

— Остров Революции, — поясняет Мандерс. — Место, где матросы начали русскую революцию. Здесь сидел под арестом царь Петр, супруг Екатерины Великой, когда она захватила престол.

— Это значит, что мы уже подплываем?

— Раньше главный порт был в Кронштадте. А сразу за ним — морской терминал на Васильевском острове. Так что вы, несмотря ни на что, все же добрались до Петербурга.

ОНА сидит на кушетке. ОН входит, оглядывается. Сегодня в комнате нет ни одного стула.