Эти-то его слова и были теперь для меня лучом надежды, именно здесь я видел для себя единственный выход — и тем не менее холодный этот свет меня не радовал, и выход был не таким, через который мне хотелось бы выбраться. Г-н Ванденгутен, в самом деле, не был передо мною должником, и на основании своей ничтожной заслуги я, разумеется, к нему обратиться не мог, — но меня вынуждала необходимость: мне надо было срочно подыскать работу, и лучшим шансом ее найти было заручиться его рекомендацией. Я знал, что стоит только попросить — и я тотчас ее получу; но я не мог просить ее: это возмущало мою гордость и вообще было противно моим правилам; я чувствовал, что подобная просьба бесчестна и что, пойдя на это, я, возможно, буду раскаиваться всю жизнь.

В тот вечер я все же отправился к г-ну Ванденгутену. Но я напрасно гнул лук и приспосабливал стрелу: тетива лопнула.

Я остановился у массивной двери большого, красивого дома в фешенебельном квартале Брюсселя; открыл мне слуга, и я спросил г-на Ванденгутена; мне ответили, что хозяин с семьей уехали в Остенде и неизвестно, когда вернутся. Я оставил свою карточку и так ни с чем и ушел.

Минула неделя, наступил le jour des noces;[138] брачная церемония состоялась в соборе Св. Иакова; м-ль Зораида стала мадам Пеле nee[139] Рюте, и через час после этого превращения «счастливая молодая чета», как обозначили ее в газетах, была уже на пути к Парижу, где, согласно ранней договоренности, должен был пролететь ее медовый месяц.

На следующий же день я покинул дом Пеле. Я сам и мое движимое имущество (одежда и книги) вскоре переместились в скромное жилище, нанятое неподалеку. За полчаса одежда была разложена по ящикам комода, книги встали на полку — и переезд был завершен. Едва ли я чувствовал бы себя в тот день несчастным, если б не острая душевная боль, оттого что непреодолимое желание пойти на Рю Нотр-Дам-о- Льеж сталкивалось с твердым решением избегать эту улицу, пока не рассеется туман неопределенности перед моими перспективами.

Был очень тихий и мягкий сентябрьский вечер, дел особых у меня не было; я знал, что Фрэнсис уже должна была освободиться после уроков; мне подумалось, что она, возможно, хотела бы повидать своего учителя — я же определенно хотел видеть свою ученицу. Воображение ласковым шепотком начало тихонько рассказывать мне о возможных радостях.

«Ты найдешь ее за чтением или письмом, — вещало оно, — и незаметно сядешь рядом; не стоит сразу нарушать ее покой непривычным для нее поспешным жестом или же смущать ее странными речами. Будь таким, как всегда: окинь строгим взглядом то, что она написала, послушай, как она читает; побрани ее или слегка похвали — ты ведь знаешь, как действует на нее и то и другое; ты знаешь, какой лучистой бывает ее улыбка, какое воодушевление порою светится в глазах; тебе знаком секрет, как пробудить в них именно то выражение, какое ты желаешь, и тебе дано выбирать из всей их палитры.

Она будет тихо сидеть и слушать тебя столько, сколько тебе угодно будет говорить; в твоей власти держать ее под могущественными чарами, скреплять печатью молчания ее уста и заставлять выразительные черты, ее радостную улыбку окутываться пеленою робости.

Впрочем, тебе известно: она не бывает однообразно мягка и покорна; тебе уже доводилось с каким-то странным наслаждением наблюдать, как в ее эмоциях, в выражении лица воцарялись негодование, презрение, строгость, досада. Ты знаешь, далеко не многие сумеют ею управлять. Она скорее сломается под рукой Тирании и Несправедливости, но никогда не склонится; зато Благоразумие и Доброта могут с легкостью ею править.

Так испытай же их силу! Иди — эти орудия не вызовут взрыва страстей, ты можешь их применить совершенно безопасно».

«Нет, я не пойду, — был мой ответ на это сладостное искушение. — Есть предел у любого самообладания. Разве могу я встретиться сегодня с Фрэнсис, разве могу сидеть с ней наедине в тихой, уютной комнате — и общаться лишь на языке Благоразумия и Доброты?»

«Нет», — последовал быстрый и пылкий ответ той Любви, что властвовала теперь мною.

Время словно замерло, солнце как будто и не собиралось садиться, и, хотя часы звучно тикали, мне казалось, что стрелки абсолютно неподвижны.

— Какая духота сегодня! — вскричал я и резко распахнул окно. И впрямь столь разгоряченное состояние у меня бывало крайне редко.

Услышав шаги на парадной лестнице, я неожиданно подумал, может ли этот locataire,[140] поднимающийся теперь к своей квартире, быть в состоянии столь же возбужденного ума и растрепанных чувств, как я, — или же он неизменно спокоен, уверен в своих доходах и свободен от разгулявшихся страстей?

Что я слышу?! Уж не собирается ли он ко мне заявиться и ответить на вопрос, едва успевший родиться в моих мыслях? Он действительно постучался в мою дверь, быстро и с силой, и не успел я пригласить его войти, как он шагнул через порог и закрыл за собою дверь.

— Ну, и как вы тут? — негромко спросил он по-английски совершенно равнодушным тоном.

Далее мой гость без всяких церемоний, не представившись, невозмутимо положил на стол шляпу и в нее — перчатки, чуть придвинул к центру единственное в комнате кресло и со спокойнейшим видом в него уселся.

— В состоянии ли вы сказать хоть слово? — спросил он таким небрежным тоном, будто давая понять, что на этот вопрос я могу и не отвечать.

Тут я счел необходимым воспользоваться услугой добрых моих друзей les besicles,[141] впрочем, не для того, чтобы установить личность гостя — поразительная его наглость и без того мне это прояснила, — но чтобы разглядеть его получше, увидеть выражение его лица.

Я не торопясь протер стекла и надел очки так же неспешно, аккуратно, чтобы, не дай Бог, они не поцарапали мне переносицу и не запутались в волосах. Я сидел у окна, спиной к свету и vis-a-vis с гостем; место это было бы более удачным для него, поскольку он всегда предпочитал рассматривать кого-либо, нежели самому быть рассматриваемым.

Да, это был он — никакой ошибки быть не могло — с его шестифутовой, приведенной в сидячее положение фигурой в темном дорожном платье с бархатным воротником, в серых панталонах и с черным шарфом; это было его лицо, оригинальнее коего вряд ли сотворяла Природа, хотя вроде бы ничем особенным не выделяющееся; лицо, в котором нет ни одной черты достаточно броской или странной — и в целом представляющее собою нечто уникальное. Впрочем, стоит ли описывать неописуемое!

Не торопясь начать разговор, я сел и уставился на гостя без тени смущения.

— О, вам угодно так поиграть, да? — произнес он наконец. — Хорошо, посмотрим, кто скорее утомится.

И он извлек из кармана красивый портсигар, медленно достал сигару, закурил, затем снял с ближайшей полки какую-то книгу и, откинувшись на спинку кресла, принялся читать и курить с такой невозмутимостью, будто находился в собственном доме на Гров-стрит, в ***шире, в Англии. Я знал, что сидеть так он мог хоть до полуночи, если уж ему припал вдруг такой каприз, и потому я поднялся, забрал у него книгу и сказал:

— Не испросив разрешения, вы не будете ее читать.

— Она глупая и скучная, — отозвался он, — так что я немного теряю. — И поскольку лед молчания был таким образом пробит, он продолжал: — Я полагал, вы живете у Пеле. Я отправился туда днем и уже настроился умереть с голоду, ожидая вас в классной комнате, как вдруг узнал, что вас нет и что переехали вы еще утром. Впрочем, вы оставили свой новый адрес, о котором я и осведомился, — признаюсь, не ожидал от вас подобной предусмотрительности. Так почему вы оттуда уехали?

— Потому что Пеле женился как раз на той леди, которую вы с мистером Брауном прочили мне в