что мои руки заняты, мои объятия принадлежат другой?

– Во всяком случае, для меня в них нет места, сэр, как и права на них.

– Почему, Джейн? Я избавлю тебя от необходимости говорить и отвечу за тебя: потому что у меня уже есть жена, ответила бы ты. Я угадал?

– Да.

– Если ты правда так думаешь, то у тебя странное мнение обо мне. Значит, ты считаешь меня коварным распутником, низким презренным соблазнителем, который изображал бескорыстную любовь, чтобы завлечь тебя в заранее расставленные силки, лишить чести, отнять у тебя самоуважение? Как ты ответишь на это? Вижу, ты ничего не можешь сказать. Во-первых, ты еще слишком слаба и свои силы тратишь на то, чтобы дышать; во-вторых, ты еще не свыклась с мыслью, что должна обвинять и обличать меня; к тому же, если ты начнешь говорить, откроются шлюзы слез, и они неудержимо хлынут из твоих глаз. А ты не хочешь бранить, упрекать, устраивать сцену и думаешь о том, как поступить, считая разговоры бесполезными. Я тебя знаю, и я настороже!

– Сэр, у меня нет намерения поступать во вред вам, – сказала я, и дрожь в моем голосе предупредила меня, что продолжать не стоит.

– Да, с вашей точки зрения, но с моей – вы замышляете погубить меня. Вы только-только не сказали прямо, что я женатый человек, и вы намерены чураться меня как женатого человека, держаться от меня подальше. Вот, например, сейчас вы отказались поцеловать меня. Вы намерены стать совершенно чужой мне, жить под этим кровом только в качестве гувернантки Адели. И если я скажу вам хоть одно дружеское слово, если вновь в вас проснется дружеское чувство ко мне, вы подумаете: «Этот человек чуть было не сделал меня своей любовницей, с ним я должна быть ледяной и каменной», и превратитесь соответственно в камень и лед.

Я заставила свой голос звучать ясно и твердо:

– Все вокруг меня изменилось, сэр, и я должна измениться сама, в этом сомнения нет, но избежать колебаний, постоянной борьбы с воспоминаниями, тягостных соприкосновений можно лишь одним способом… Адели нужна новая гувернантка, сэр.

– О, Адель отправится в пансион, я это уже устроил, и я не намерен терзать тебя соприкосновениями с Тернфилд-Холлом, с жуткими воспоминаниями об этом проклятом месте, этом шатре Ахана, этом спесивом склепе, хвастающем перед простором небес жутью живых мертвецов, об этом тесном каменном аде, единственный подлинный демон которого много хуже легиона воображаемых! Джейн, ты не останешься здесь, как не останусь и я. Моей роковой ошибкой было оставить тебя в Тернфилд-Холле, хотя я ни на миг не забывал, какие призраки в нем обитают. Еще не зная тебя, я распорядился, чтобы от тебя скрыли наложенное на него проклятие – просто из опасения, что Адель останется без гувернантки, если та узнает, рядом с кем ей предстоит жить, а мои планы не позволяли мне поселить сумасшедшую где-либо еще, хотя у меня есть старинный дом в маленькой усадьбе Ферндин, еще более уединенный, куда я мог бы водворить ее с полной надежностью, если бы мысль о нездоровом расположении дома, спрятанного в сердце леса, не заставила бы мою совесть восстать против помещения ее туда. Вероятно, сырые стены вскоре избавили бы меня от нее, но каждому злодею – свое злодейство, а мое не допускает скрытого убийства даже тех, кого я ненавижу.

Он продолжал:

– Однако скрывать от тебя присутствие рядом сумасшедшей было равносильно тому, чтобы завернуть ребенка с головой в плащ и положить в тени анчара: близость этого демона дышит ядом и всегда дышала. Но я закрою Тернфилд-Холл, забью гвоздями парадную дверь, заколочу досками окна нижнего этажа и буду платить миссис Пул двести фунтов в год, чтобы она жила здесь с моей женой, как ты называешь эту мерзкую ведьму. Грейс на многое согласится за деньги, а общество ей составит ее сын, надзиратель Гримсбайского приюта для умалишенных, и будет помогать ей во время припадков, когда сидящий в моей жене бес подталкивает ее поджигать ночью кровати со спящими, ранить людей ножом, грызть их и так далее…

– Сэр, – перебила я его, – вы безжалостны к этой несчастной, вы говорите о ней с ненавистью, со мстительным отвращением. Это жестоко. Она ведь не виновата в своем безумии.

– Джейн, любимая моя крошка (я буду называть тебя так, потому что это чистая правда), ты не знаешь, о чем говоришь. Вновь ты судишь обо мне неверно. Я ненавижу ее не потому, что она безумна. Будь ты безумной, думаешь, я ненавидел бы тебя?

– Да, я так думаю, сэр.

– В таком случае ты ошибаешься и ничего не знаешь ни обо мне, ни о любви, на какую я способен. Каждая твоя частичка дорога мне, как моя собственная, и осталась бы столь же дорогой и в страданиях, и в болезни. Твой ум – мое сокровище, и помутись он, все равно был бы для меня сокровищем. Если бы ты буйствовала в бреду, тебя удерживали бы мои объятия, а не смирительная рубашка. Твои руки, царапай они меня, все равно дарили бы мне радость. Если бы ты набросилась на меня с бешенством, как она нынче утром, я воспрепятствовал бы тебе с любящей бережностью. Я бы не отшатнулся от тебя с омерзением, как от нее. В минуты покоя за тобой надзирал бы, за тобой ухаживал бы только я сам – с неустанной нежностью, пусть бы ты не дарила мне в ответ ни единой улыбки. И я не уставал бы смотреть в твои глаза, даже если бы они перестали меня узнавать… Но зачем отвлекаться на такую тему? Я говорил о том, что ты покинешь Тернфилд. Ты знаешь, все готово к немедленному отъезду, и завтра ты уедешь. Я прошу тебя лишь о том, чтобы ты вытерпела еще одну ночь под этой крышей. А затем ты навсегда простишься с горестями и ужасами, укрытыми под ней! У меня есть место, которое послужит надежным приютом от тягостных воспоминаний, от нежеланных вторжений, даже от лжи и клеветы.

– И возьмите с собой Адель, – перебила я. – Ее общество будет вам утешением.

– О чем ты говоришь, Джейн? Я же сказал тебе, что отсылаю Адель в пансион. Да и на что мне общество ребенка? К тому же даже не моего ребенка, а незаконного отродья французской танцовщицы. Почему ты мне ее навязываешь? Я спрашиваю, почему ты назначаешь мне в спутницы Адель?

– Вы ведь говорили, что хотите удалиться от света, а одиночество всегда тоскливо, и для вас оно будет тоскливей вдвое.

– Одиночество! Одиночество! – повторил он с раздражением. – Я вижу, мне придется объяснить. Не понимаю выражения на твоем лице. Загадка Сфинкса! Мое одиночество разделишь ты! Ты понимаешь?

Я покачала головой. Он был настолько взволнован, что даже такой безмолвный знак несогласия требовал известного мужества. Перед этим он стремительно расхаживал по комнате, но тут внезапно остановился, словно его пригвоздили к месту. И долго пристально смотрел на меня. Я отвела глаза, устремила их на огонь и постаралась придать себе и сохранить невозмутимый решительный вид.

– Еще одна заусеница в характере Джейн! – сказал он наконец гораздо спокойней, чем я ожидала, судя по выражению его лица. – До сих пор шелковая нить скользила без помех, но я знал, что узелков и путаницы не избежать. И не ошибся. Теперь последуют возражения, увещевания, нескончаемые треволнения. Клянусь Богом! Как мне хочется уподобиться Самсону и разорвать эти путы, как паутину!

Он снова заметался по комнате, но вскоре опять остановился – на этот раз прямо передо мной.

– Джейн! Прислушайся к голосу разума, хорошо? – Он нагнулся и приблизил губы к моему уху. – Не то я прибегну к силе!

Голос у него стал хриплым, он выглядел как человек, готовый сбросить невыносимое иго и очертя голову броситься в омут безумств. Я поняла, что еще немного, еще один толчок – и я уже не смогу на него повлиять. У меня оставалось только это мгновение – ускользающее в прошлое, – чтобы удержать его, образумить. Оттолкнуть, попытаться бежать, выдать испуг – значило бы обречь на гибель себя… и его. Но я не боялась. Нисколько. Я ощущала внутреннюю силу, даже власть, и она поддерживала меня. Минута была угрожающей, но не без своего очарования. Наверное, то же чувствует индеец, когда скользит в пироге по быстрине между камнями. Я взяла его стиснутую в кулак руку, разогнула скрюченные пальцы и сказала мягко:

– Сядьте! Я буду разговаривать с вами, сколько вам будет угодно, и выслушаю все, что вы скажете, разумное и неразумное.

Он сел, но не смог заговорить сейчас же. Я уже некоторое время боролась со слезами, изо всех сил старалась их удержать, так как знала: ему не понравится, что я плачу. Однако теперь я сочла, что им следует дать волю. Если этот потоп его рассердит, тем лучше. И вот я разрыдалась.