двенадцать часов назад зеленеющие и душистые, будто тропические леса, теперь стояли оголенные, суровые и белые, как сосновые боры в зимней Норвегии. Все мои надежды погибли, уничтоженные тайным роком, подобным тому, который однажды ночью поразил всех первенцев в земле Египетской. Я смотрела на свои заветные мечты, вчера такие сияющие и прекрасные – теперь они превратились в окостеневшие, холодные, посинелые трупы, которые уже никогда не воскреснут. Я смотрела на свою любовь, на чувство, отданное моему патрону, им сотворенное, – она дрожала у меня в сердце будто больной младенец в колыбели. Недуг и страдание поразили ее, но она не могла искать исцеления в объятиях мистера Рочестера, не могла согреться на его груди. О, никогда, никогда больше не сможет она воззвать к нему, ибо вера разрушена, доверие уничтожено! Мистер Рочестер перестал быть для меня тем, чем был прежде. Он оказался не таким, каким я его считала. Я не приписывала ему порочности, не обвиняла его в том, что он меня предал, но его образ утратил незапятнанность, и мне следовало бежать от него – вот это я понимала твердо. Когда… как… куда – этого я еще не знала, но не сомневалась, что он сам поторопит меня покинуть Тернфилд. Ведь он не мог питать ко мне истинного чувства. Это был лишь каприз страсти – и только. Раз ей положен предел, я уже не нужна ему. Теперь мне следует опасаться даже встречи с ним. Мой вид должен быть ему ненавистен. О, как слепы были мои глаза! Как безвольно мое поведение!

Теперь мои глаза были закрыты и заслонены: казалось, вокруг меня плещутся волны мрака, и мысли кружили темным неясным хороводом. Отрекшись от себя, расслабившись, я без малейших усилий словно положила себя в сухое русло великой реки. Я слышала, как в дальних горах забушевал поток, почувствовала приближение его бешеных вод, но у меня не было воли встать, не было сил бежать, я лежала в полузабытьи, желая одного: умереть. Лишь одна мысль еще трепетала во мне словно жизнь – мысль о Боге, и из нее родилась непроизнесенная молитва. Слова псалма бились в моем лишенном света сознании, будто требуя, чтобы я прошептала их, но и на это не было сил.

«Не удаляйся от меня, ибо скорбь близка, а помощника нет».

Да, она была близка, а так как я не вознесла мольбы к Небесам отвратить ее, не сложила ладони, не преклонила колени, не шевельнула губами – она нахлынула. Тяжелой волной поток обрушился на меня. Вся прожитая жизнь, моя погибшая любовь, мои утраченные надежды, моя получившая смертельный удар вера взметнулись надо мной одним угрюмым кипящим валом. Этот горький час невозможно описать. Поистине, как взывал псалмопевец: «воды дошли до души моей. Я погряз в глубоком болоте, и не на чем стать; вошел в глубину вод, и быстрое течение их увлекает меня».

Прошли часы, я подняла голову, посмотрела вокруг и увидела, что западное солнце пишет золотом на стене знаки заката. И спросила:

– Что мне делать?

Однако ответ моего сознания: «Покинь Тернфилд немедля» последовал так незамедлительно, был таким страшным, что я затворила слух и сказала, что пока такие слова для меня невыносимы. «Что я уже не невеста Эдварда Рочестера – это наименьшая часть моего горя, – заявила я. – Что я очнулась от дивных грез и убедилась в их лживости и тщете – ужасно, но этот ужас я могу стерпеть и возобладать над собой. Однако то, что я должна расстаться с ним незамедлительно, бесповоротно, навсегда, – нет, это нестерпимо! Я не могу!»

Тут какой-то внутренний голос возразил, что нет – могу, предсказал, что я это сделаю. Я боролась с собственным решением, хотела быть слабой, чтобы избежать начертанного для меня страшного пути новых страданий. И Совесть превратилась в тирана, взяла Страсть за горло, насмешливо сказала ей, что пока она лишь окунула пальчик изящной ножки в грязь, и поклялась неумолимой рукой погрузить ее в бездонную пучину мук.

«Так пусть меня вырвут отсюда! – вскричала я. – Пусть кто-то поможет мне!»

«Нет, ты сама вырвешь себя отсюда, никто тебе не поможет. Ты сама выколешь свой правый глаз, сама отсечешь себе правую руку: твое сердце будет жертвой, а ты – жрецом, готовым заколоть ее!»

Я вскочила, ужаснувшись одиночества, в котором таился такой беспощадный судия, тишины, в которой звучал такой грозный голос. Когда я выпрямилась, голова у меня закружилась, и я поняла, что мне вот-вот станет дурно от лихорадочного волнения и телесной слабости – в этот день я не съела ни кусочка, не выпила ни глотка. Ведь завтрак я оставила нетронутым. И сердце у меня странно сжалось – я вдруг сообразила, что все долгое время, пока я оставалась в своей комнате взаперти, ко мне не постучали спросить, как я себя чувствую, или передать приглашение спуститься в гостиную. Даже маленькая Адель не поскреблась в дверь, даже миссис Фэрфакс не вспомнила обо мне.

– Друзья всегда забывают тех, к кому судьба немилостива, – пробормотала я, отодвигая задвижку и открывая дверь. Я споткнулась обо что-то – голова у меня все еще кружилась, в глазах темнело, ноги плохо слушались. Я не сумела сохранить равновесие и упала – но не на пол. Меня поддержала протянутая рука. Я подняла глаза: меня поддержал мистер Рочестер, который сидел в кресле у моего порога.

– Наконец ты вышла! – сказал он. – Я долго ждал тебя и все время прислушивался, но не услышал ни единого шороха, ни единого рыдания. Еще пять минут этой мертвой тишины – и я взломал бы замок точно грабитель. Так ты бежишь меня? Запираешься и горюешь совсем одна? Я предпочел бы, чтобы ты вышла и осыпала меня жгучими упреками. У тебя страстная натура. Я ждал вспышки. Был готов к потокам жарких слез, но хотел, чтобы пролиты они были на моей груди. Теперь же они оросили бесчувственный пол или твой намокший носовой платок. Впрочем, я ошибаюсь – ты вовсе не плакала! Я вижу побелевшие щеки и померкшие глаза, но никаких следов, оставленных слезами. Так, значит, твое сердце плакало кровью? Как, Джейн! Ни слова упрека? Ни ожесточения, ни стремления уязвить побольнее? Ничего, что ранило бы чувства или возбудило гнев? Ты тихо сидишь, как я посадил тебя, и смотришь на меня усталым безразличным взглядом. Джейн, я не хотел нанести тебе такой раны. Будь у человека единственная овечка, которая была бы дорога ему точно дочь, ела бы его хлеб, пила бы из его чашки, покоилась бы у него на груди, а он по роковой случайности, сам того не зная, зарезал бы ее, то он не мог бы сильнее оплакивать свою кровавую ошибку, чем я оплакиваю мою. Простишь ли ты меня когда-нибудь?

Читатель! Я его простила в ту же секунду. В его глазах было такое глубокое раскаяние, такое искреннее сожаление в его тоне, такое мужество в поведении! А главное, такая неизменная любовь в его лице и выражении! Я простила ему все. Но не словами, не открыто, а лишь в глубине сердца.

– Ты знаешь, что я негодяй, Джейн? – печально спросил он затем, полагаю, сбитый с толку моим молчанием и покорностью, хотя причиной их была только телесная слабость.

– Да, сэр.

– Ну, так скажи мне это, без обиняков и гневно. Не щади меня!

– Не могу. Я измучена и дурно себя чувствую. Мне надо выпить воды.

Он испустил судорожный вздох, подхватил меня на руки и унес вниз. Сначала я не поняла, в какой комнате оказалась: моему утомленному зрению все представлялось подернутым туманом. Вскоре я ощутила живительное тепло огня, ведь у себя в комнате я совсем оледенела, словно была зима, а не лето. Он поднес вино к моим губам, я отпила, и мне полегчало. Потом я съела что-то, предложенное им, и вскоре пришла в себя. Я была в библиотеке, сидела в его кресле, он стоял рядом. «Если бы я могла сейчас уйти из жизни без особых страданий, для меня это было бы лучше всего, – подумала я. – Тогда бы мне не пришлось сделать усилие, чтобы порвать узы, связующие мое сердце с сердцем мистера Рочестера. Видимо, я должна расстаться с ним. Я не хочу расставаться с ним, я не могу расстаться с ним».

– Как ты себя чувствуешь теперь, Джейн?

– Гораздо лучше, сэр. Скоро слабость пройдет совсем.

– Выпей еще вина, Джейн.

Я выпила. Тогда он поставил рюмку на столик, встал передо мной и устремил на меня пристальный взгляд. Но внезапно отвернулся с невнятным восклицанием, полным какой-то неясной страсти. Стремительно прошелся по комнате, нагнулся, словно собираясь меня поцеловать, но, помня, что ласки теперь запретны, я отвернулась и оттолкнула его.

– Как! Почему? – воскликнул он. – А! Понимаю. Ты не хочешь целовать мужа Берты Мейсон? Считаешь,