мирские соблазны и искушения плоти прельстили свернуть с него. Он молил, просил, требовал, чтобы даровано было ему выхватить головню из пламени. Ревностность всегда победительна. Слушая эту молитву, сначала я удивлялась его истовости, потом, по мере того как он становился все истовее, я была тронута, а затем почувствовала благоговейный страх. Он так искренне ощущал величие и благостность своей цели, что те, кто слушал его мольбу, не могли в свою очередь не почувствовать их.

По завершении молитвы мы попрощались с ним – он должен был уехать на рассвете. Диана с Мэри, поцеловав его, вышли из комнаты – мне кажется, выполняя его просьбу, высказанную шепотом. Я протянула руку и пожелала ему доброго пути.

– Благодарю тебя, Джейн. Как я говорил, из Кембриджа я вернусь через две недели. Значит, у тебя еще есть этот срок для размышления. Если бы я слушал голос человеческой гордости, я не сказал бы тебе больше ни слова о браке со мной, но я слушаю голос моего долга и вижу перед собой мою главную цель: делать все к вящей славе Господней. Мой Владыка был многотерпелив, и я следую его примеру. Я не могу допустить, чтобы ты погибла аки сосуд гнева; раскайся, решись, пока еще есть время. Помни, нам повелено делать дела, доколе есть день, нас предостерегли, что «приходит ночь, когда никто не может делать». Вспомни судьбу богатого, получившего свое сокровище в жизни сей. Господь же дает тебе силу избрать для себя благую часть, которую у тебя никто не отнимет.

Произнося последние слова, он возложил руку мне на голову. Говорил он искренне, коротко. Нет, его взор не был взором, каким любящий смотрит на любимую, но взором пастыря, отыскивающего свою заблудившуюся овечку, а вернее – взором ангела-хранителя, бдящего над порученной ему душой.

Всякому наделенному талантом человеку, чувствителен он или нет, ревностен или вдохновлен или же деспотичен, всегда (при условии, что он искренен) выпадают высочайшие мгновения, когда он покоряет и властвует. Сент-Джон внушал мне благоговение – столь сильное, что оно во мгновение ока ввергло меня в состояние, которого я так долго избегала. Я почувствовала искушение перестать сопротивляться ему, унестись с потоком его воли в бездну его бытия и потерять в ней свою сущность. Я теперь почти так же покорилась ему, как однажды по-иному покорилась другому. И оба раза я была дурочкой. Уступить тогда – значило бы предать нравственные начала, уступить сейчас – значило предать собственную волю. Так я думаю в этот час, когда оглядываюсь на эту критическую минуту сквозь даль времени, все ставящего на свои места. В тот миг я не сознавала своей глупости.

Я замерла под дланью моего наставника. Мои отказы были забыты, страхи побеждены, сопротивление подавлено. И Невозможное – то есть мой брак с Сент-Джоном – обернулось Возможным. Все мгновенно переменилось. Вера призывала, ангелы простирали ко мне руки, Бог повелевал, жизнь свернулась в тугой свиток – врата смерти распахнулись, открыв лежащую за ними вечность, и казалось, что ради спасения и блаженства там все, что здесь, следовало без колебаний принести в жертву. Сумеречную комнату заполнили видения.

– Не могла бы ты решить сейчас? – спросил миссионер самым ласковым тоном и столь же ласковым движением привлек меня к себе. О ласковость! Насколько она могущественнее силы! Я могла противостоять гневу Сент-Джона, его доброта превращала меня в гибкий тростник. И тем не менее я ни на минуту не забывала, что, покорившись теперь, я все равно когда-нибудь должна буду поплатиться за свой прежний бунт. Один час молитвы не изменил его натуру, а только возвысил.

– Я могла бы решить сейчас, – ответила я, – будь у меня полная уверенность, что брак между нами – это воля Божья. Я бы сейчас же поклялась стать твоей женой, а там будь что будет!

– Мои молитвы услышаны! – воскликнул Сент-Джон и крепче прижал ладонь к моей голове, словно объявляя меня своей. Потом обнял меня – почти так, словно любил. Я говорю «почти», улавливая разницу: ведь я знала, что такое быть любимой. Однако, подобно ему, я теперь отвергла любовь и думала только о долге. И стараясь побороть туман, все еще застилавший мой внутренний взор, я искренне, глубоко, горячо жаждала поступить правильно – и только этого. «Покажи! Покажи мне путь!» – мысленно молила я небеса. Никогда еще я не испытывала подобного волнения, так пусть читатель судит, было ли то, что последовало, лишь плодом разгоряченного воображения.

В доме стояла глубокая тишина – полагаю, все, кроме нас с Сент-Джоном, уже отошли ко сну. Единственная свеча догорала, комнату заливал лунный свет. Мое сердце билось часто и сильно – я слышала его стук. Внезапно оно замерло от невыразимого ощущения, которое заполнило его, тут же достигнув головы и разлившись по всему телу. Ощущение это не было подобно электрическому удару, однако по резкости, силе и необъяснимости не уступало ему. Казалось, прежнее возбуждение всех моих чувств было лишь сонной одурью, от которой их теперь принудили очнуться. Все они необычайно обострились, зрение и слух ожидали чего-то, я вся трепетала.

– Что ты услышала? Что ты видишь? – спросил Сент-Джон.

Я ничего не видела, но я услышала голос, где-то звавший: «Джейн! Джейн! Джейн!» И только.

– О Боже! Что это? – ахнула я.

Вернее, мне следовало бы сказать: «где это?» Ибо звуки раздались не в комнате, и не в доме, и не в саду. Они донеслись не из воздуха, и не из-под земли, и не с небосвода. Я услышала их – откуда, из какого «когда», постигнуть невозможно. И это был человеческий голос – знакомый, любимый, незабвенный, – голос Эдварда Фэрфакса Рочестера. В нем звучали боль и горе, он звал отчаянно, жутко, настойчиво.

– Я иду! – закричала я. – Подожди меня! Я иду! Иду!

Бросившись к двери, я выглянула в коридор. Там было темно. Я выбежала в сад, там было пусто.

– Где ты? – вскричала я.

Холмы за Марш-Гленом еле слышно отозвались в ответ: «Где ты?»

Я прислушалась. В елях вздыхал ветер. Ничего, кроме безлюдья пустошей и полуночной тишины.

«Прочь, суеверие! – приказала я черному призраку, возникшему из черного тиса у калитки. – Это не твой обман, не твои злые чары! Это Природа! Она пробудилась и сотворила… нет, не чудо, но то, что в ее власти».

Я вырвалась от Сент-Джона, который последовал за мной и хотел меня остановить. Настал мой миг одержать верх. Мои силы вступили в бой, и я бесстрашно велела ему ни о чем меня не спрашивать и ничего не говорить. Я потребовала, чтобы он ушел: я должна остаться одна. Непременно! Он сразу подчинился. Когда хватает силы приказать, нельзя не подчиниться. Я поднялась к себе в комнату, заперлась в ней, упала на колени и стала молиться по-своему – не как Сент-Джон, но находя облегчение. Казалось, я приблизилась к Всемогущему Духу, и моя душа, благоговея, устремилась к Его стопам. Возблагодарив Его, я поднялась с колен, приняла решение и легла в постель, обретя мужество, узрев свет. Теперь надо было лишь дождаться утра.

Утро наступило. Я встала с зарей и часа полтора наводила порядок в своей комнате, в ящиках комода и в гардеробе. Я слышала, как из своей комнаты вышел Сент-Джон. Он остановился у моей двери, и я было испугалась, что он постучит в нее. Нет! Однако из-под двери появился сложенный листок бумаги. Я подобрала его. Это была записка:

«Вчера вечером ты ушла от меня слишком неожиданно. Останься ты еще немного, то приняла бы в чаянии крест христианина и ангельский венец. Я буду ждать твоего окончательного решения, когда вернусь через две недели. А тем временем молись и поостерегись впасть в искушение: дух, уповаю, готов, но плоть, я вижу, слаба. Я буду молиться о тебе ежечасно. Твой Сент-Джон».

«Мой дух, – ответила я мысленно, – готов поступить правильно, а моя плоть, надеюсь, достаточно сильна, чтобы исполнить волю Небес, когда эта воля ясно мне откроется. И во всяком случае, у нее хватит сил искать, нащупывать, обрести выход из этого облака сомнений под ясный небосвод уверенности».

Был первый день июня, однако утро выдалось пасмурное и прохладное, в мое окно стучали капли дождя. Я услышала, как открылась дверь внизу и Сент-Джон вышел на крыльцо. В окно я смотрела, как он идет по саду. Потом он направился через окутанные туманом вереска к Уайткроссу, чтобы там сесть в почтовую карету.

«Через несколько часов, кузен, и я пройду этой же дорогой, – подумала я. – Я тоже сяду в почтовую