провожает поезд, идущий, как все тут, к морю,улыбается дочке, уезжающей на Восток.Раздается свисток.И бескрайнее небо над черепицейтем синее, чем громче птицейоглашаемо. И чем громче поет она,тем все меньше видна.1977
Сан-Пьетро
Третью неделю туман не слезает с белойколокольни коричневого, захолустного городка,затерявшегося в глухонемом углуСеверной Адриатики. Электричествопродолжает в полдень гореть в таверне.Плитняк мостовой отливает желтойжареной рыбой. Оцепеневшие автомобилипропадают из виду, не заводя мотора.И вывеску не дочитать до конца. Ужене терракота и охра впитывают в себясырость, но сырость впитывает охру и терракоту.Тень, насыщающаяся от света,радуется при виде снимаемого с гвоздяпальто совершенно по-христиански. Ставнишироко растопырены, точно крыльяпогрузившихся с головой в чужиенеурядицы ангелов. Там и сямслезающая струпьями штукатуркаобнажает красную, воспаленную кладку,и третью неделю сохнущие исподникинастолько привыкли к дневному светуи к своей веревке, что человекесли выходит на улицу, то выходитв пиджаке на голое тело, в туфлях на босу ногу.В два часа пополудни силуэт почтальонаприобретает в подъезде резкие очертанья,чтоб, мгновенье спустя, снова сделаться силуэтом.Удары колокола в туманеповторяют эту же процедуру.В итоге невольно оглядываешься через плечосамому себе вслед, как иной прохожий,стремясь рассмотреть получше щиколотки прошелестевшеймимо красавицы, но — ничего не видишь,кроме хлопьев тумана. Безветрие, тишина.Направленье потеряно. За поворотомфонари обрываются, как белое многоточье,за которым следует только запахводорослей и очертанья пирса.Безветрие; и тишина как ржаньеникогда не сбивающейся с путичугунной кобылы Виктора-Эммануила.IIЗимой обычно смеркается слишком рано;где-то вовне, снаружи, над головою.Туго спеленутые клочковатоймарлей стрелки на городских часахотстают от меркнувшего вдалекерассеянного дневного света.За сигаретами вышедший постоялецвозвращается через десять минут к себепо пробуравленному в туманеего же туловищем туннелю.Ровный гул невидимого аэроплананапоминает жужжание пылесосав дальнем конце гостиничного коридораи поглощает, стихая, свет.«Неббия»[2], — произносит, зевая, диктор,и глаза на секунду слипаются, наподобьераковины, когда проплывает рыба(зрачок погружается ненадолгов свои перламутровые потемки);и подворотня с лампочкой выглядит, как ребенок,поглощенный чтением под одеялом;одеяло все в складках, как тога Евангелистав нише. Настоящее, наше времясо стуком отскакивает от бурого кирпичабазилики, точно белыйкожаный мяч, вколачиваемый в неешкольниками после школы.Щербатые, но не мыслящие себя
