С тех пор как он в последний раз сидел вот так, отрешившись от всего, минула целая вечность. Или просто у него в душе накопилось слишком много лишнего, такого, от чего необходимо избавиться?

«Они меняются...»

Наступил момент облегчения, какого он ни за что бы не достиг, если бы сознательно, усилием воли стремился к нему. Ощущение «закупорки» легких пропало, он снова мог дышать. Затхлый воздух вылетел вон, унесенный западным ветром. Дыхание сделалось необыкновенно сладким.

«Краски меняются...»

Слева от него послышался шорох. Спокойный голос произнес:

— Раньше я спрашивал себя, уж не являются ли эти закаты последним даром Господним, подобно радуге, подаренной им Ною, только на сей раз с иным смыслом, как бы в знак прощания со всеми нами...

Он ничего не ответил Паухатану: в этом не было необходимости.

— Но после многолетних наблюдений за сменой красок я догадался, что атмосфера постепенно становится чище. Закаты теперь уже не те, какими они были сразу после войны.

Гордон кивнул. Почему прибрежные жители воображают, будто обладают монополией на закаты? Он вспомнил закаты в прериях, сразу после Трехлетней зимы, когда небеса впервые расчистились, выпустив на свободу солнце. Тогда ему показалось, будто небеса распахнули перед землянами всю свою убийственную по яркости палитру.

Даже не заботясь о том, чтобы проверить свое ощущение, Гордон знал, что Паухатан ни разу не пошевелился. Он сидел, не меняя позы, и блаженно улыбался.

— Однажды, — молвил седовласый мудрец, — лет, наверное, десять тому назад, я сидел здесь же, в этой же позе, оправляясь от недавно полученной раны и любуясь закатом; внезапно я заметил что-то или кого-то, какое-то скольжение внизу на реке. Сперва я решил, что это люди. Я тотчас вышел из медитации и наклонился над пропастью, стараясь разглядеть получше. И тут, несмотря на высоту, что-то подсказало мне, что это не враги. Тогда я подобрался на несколько сот метров ближе и поднял маленький бинокль, который всегда при мне.

То были совсем даже не люди! Представьте себе мое удивление, когда я увидел их на берегу реки, держащихся за руки и помогающих друг дружке карабкаться на камни; самка что-то верещала, таща в руках какой-то сверток...

Господи, да это же пара шимпанзе! Или один шимпанзе, а с ним обезьяна помельче, может, даже не человекообразная. Они пропали в чаще, прежде чем я сумел как следует их разглядеть.

В первый раз за целых десять минут Гордон моргнул. Вся картина представилась ему так явственно, будто он наблюдал ее через плечо Паухатана.

«Зачем он рассказывает мне все это?»

Паухатан продолжал:

— ...их, наверное, выпустили из Портлендского зоопарка вместе с леопардами, которые теперь совсем одичали в Каскадных горах. Простейшее объяснение состояло в том, что они год за годом продвигались на юг, отыскивая себе пропитание, скрываясь от любопытных глаз и помогая друг дружке, надеясь добраться до более теплых краев.

Потом я понял и другое: ведь они идут вдоль южного рукава Кокилла, прямиком на территорию холнистов!

Что я мог предпринять? Я подумывал, не пуститься ли за ними следом, чтобы поймать их или хотя бы заставить изменить маршрут. Однако потом усомнился, смогу ли я им действительно помочь. Скорее всего, я бы просто спугнул их. Кроме того, раз уж они сумели забраться так далеко, то нужен ли я им со своим участием? Прежде они сидели в клетке, теперь же оказались на воле. Разумеется, я не был настолько глуп, чтобы вообразить, будто они стали счастливее, но по крайней мере они не зависели больше от чужой воли.

Голос Паухатана зазвучал приглушенно.

— Это уже немало...

Последовала новая пауза.

— Словом, я дал им уйти, — закончил он. — С тех пор я частенько, сидя здесь на закате, гадаю, какая судьба их постигла.

Веки Гордона уже давно смежились. Воцарилась тишина. Он глубоко дышал, стараясь избавиться от навалившейся тяжести. Паухатан хотел что-то донести до него своим необычным рассказом. Гордон, в свою очередь, тоже имел, что ответить...

— Долг человека — прийти на помощь другому, и это вовсе не то же самое, что зависеть от чужой воли...

Гордон осекся, почувствовав какую-то перемену. Его глаза открылись, и, повернувшись, он обнаружил, что Паухатана и след простыл.

В тот вечер для встречи с ним собралось больше людей, чем, казалось, вообще насчитывалось в этой малолюдной долине. Ради заезжего почтальона и его свиты жители устроили нечто вроде фольклорного фестиваля. Дети распевали песенки, команды взрослых соревновались в ловкости.

В отличие от севера Орегона, где в народные песни превратились бывшие шлягеры, звучавшие когда-то по телевизору и радио, здесь не возобладала увлеченность рекламным мотивчикам, а немногие рок-н- ролльные мелодии исполнялись все больше на банджо и акустической гитаре. В музыке взяли верх прежние традиции.

Бородатые мужчины, женщины в длинных платьях, прислуживающие у стола, пение при свете костров и масляных ламп — все это вполне могло происходить две сотни лет назад, когда в долине впервые поселились бледнолицые, нуждавшиеся в обществе друг друга в зимнюю стужу.