он пшеницу какому-то приезжему купцу. Тут его любимые сюжеты. Вообще всякое прикосновение к деньгам не затушевано, не скрыто в его книгах. Зависимость современного ему человека от денег ежеминутно демонстрируется им. Многие трагедии и драмы его героев можно было бы устранить трехрублевкой.
Привычка вникать в хозяйственные отношения людей придала его суждениям о жизни надежную и прочную уверенность. Его не ослепишь мишурой. Ни патриархальное благоле-
___________________
1 Повесть Н. Гарина печаталась в «Русской мысли» в марте-июне 1892 года.
2 А. П. Чехов. Поли собр. соч. и писем, т. XV. М., 1949, с. 440.
224
пие Ярыщевой, ни спесивое великолепие Неручева не скроют от него основы их неправого быта. Его книга «В стране желтого дьявола» есть целая энциклопедия дальневосточного хозяйства при старом режиме. В этой книге на основании одних только экономических фактов он так веско и проникновенно судил о нашей дальневосточной политике, что за шесть лет до русско-японской войны предсказал ее неизбежность. Читая его книгу теперь, опять и опять удивляешься: неужели тогда не нашлось никого, кто услышал бы этот предостерегающий голос? Чтобы судить о японцах, он отправился на их заводы и фабрики, ибо техника и экономика для него надежное мерило народов.
Он — энтузиаст цивилизации, верит, что именно в ней истинное спасение России, стоит ей прекратить то калечение человеческих душ, которое для него так мучительно. И не говорите ему, что цивилизация ведет за собой растление нравов, разврат, вырождение. Он специально затем написал свои «Деревенские панорамы», чтобы доказать (вопреки Льву Толстому), что все нравственное оскудение деревни вызвано ее культурной отсталостью, что ее огромные духовные силы тратятся на озорство и скотство отнюдь не потому, что в ней мало толстовских присноблаженных Акимов, знающих только «тае», а потому, что большинство деревенских людей не имеет никакого прикосновения к культуре.
Нравственное оздоровление талантливой русской души — только в хозяйственном строительстве жизни. Этой теме он посвящает рассказы «Мои скитания» и «Картинки Волыни». Гарин на себе испытал эту истину и в своей автобиографической летописи подробно повествует о ней.
Эта летопись состоит из четырех повестей: «Детство Темы», «Гимназисты», «Студенты», «Инженеры».
Тема был милый, но нравственно неустойчивый мальчик. Он и лгал, и отметки подделывал, и даже предал однажды товарища.
— Негодяй! — кричал на него разъяренный отец, узнав о его детском воровстве.— В кузнецы отдам!
Тема был пассивен, бесхарактерен. Каждый ветер гнал его куда хотел.
Эта шаткость почти непонятна в таком активном, волевом темпераменте, который в нем проявился впоследствии. Сколько в юности он пережил перемен! Сегодня он радикал, демократ, читает Шелгунова и Писарева, а завтра белоподкладочник-барич, упивается «Воскресшим Рокамболем» и презирает недворянскую чернь.
Даже получив аттестат инженера, он не знает, куда себя ткнуть.
225
«Поступлю в акциз!» — говорит он сегодня, «Сделаюсь учителем!» — решает завтра. И чуть не стал пронырливым дельцом, интендантским подрядчиком.
Но тут случилось чудо: Тема перевоплотился и воскрес.
Внезапно, в какой-нибудь час, эта утлая и верткая ладья, швыряемая в разные стороны, превратилась в отличный корабль и устремилась на всех парусах к маяку.
Что же могло так волшебно переродить его душу?
Первое же инженерское дело: постройка Бендеро-Галацкой железной дороги.
Он явился на эту постройку щеголем, в модных ботинках, не годным ни для какого труда, без знания, без любви, а к окончанию работ был уже тем благородным и талантливым Гариным, каким мы знаем его теперь.
Чуть этот ленивейший из сибаритов прикоснулся к увлекательному делу строительства, он стал неузнаваем. И так ретиво взялся за работу, что скоро сам начальник попросил его умерить свой пыл, а рабочие, не будучи в силах за ним поспевать, разбежались.
— Дождь не дождь, гонит как на пожар. Словно без ума... Разве так можно?! Ноги все опухли, точно язва их ест.
Напрасно в этой горячке работы он предлагает им от себя двойную поденную плату, они и слушать его не хотят:
— Заработаешь на больницу.
А он, разжигаясь все больше охотничьей страстью, выслеживает железнодорожную линию, как зверя по горячим следам, и, опьяненный счастьем работы, твердит:
— Я умирал — и опять живу!
Работа оказалась лекарством. Все первые двадцать пять лет его жизни можно назвать непрерывной тоской по работе. Эта творческая кипучая натура жаждала чуть не с пеленок живого дела, но гимназия, семья, университет, институт вытравляли, убивали его жажду. Ему, рожденному для энтузиазма работы, насильственно прививалась апатия. Его одурманивали латинской грамматикой Кюнера, дремотными вокабулами и формулами: это умерщвление души называлось тогда воспитанием.
Сердце рвется на простор,
Сердце жаждет дела,—
писал он в полудетских стишках, но так-таки за все свое детство, за всю свою юность ни разу не утолил этой жажды. В «Гимназистах» он заклеймил казенную систему воспитания, доводящую детей до самоубийства, толкающую их в разврат; с брезгливой тоской он показал в этой повести, как мечтательных и горячих подростков, готовых на все благородное, систе-
226
матически изо дня в день превращают в тупиц, которые, не найдя в окружающем, куда примостить свое сердце, поневоле уходят в распутство.
То коверкание души человеческой, которое он с особенной зоркостью умел подметить на каждом шагу и которое составляло самую задушевную его тему, здесь прочувствовано им с повышенной болью.
«Каторга, смертная тоска и томление»,— говорит он о своей постылой гимназии. Недаром кто-то назвал его повести бесценным трактатом о воспитании: в них наглядно и образно, с большим педагогическим тактом показано, как не нужно воспитывать.
Его порывам к плодотворной работе, встретившим столько преград, впервые была предоставлена воля лишь на двадцать пятом году его жизни, на той же постройке железной дороги.
Не мудрено, что в своих «Инженерах» он описал железнодорожную постройку такими обольстительными красками. И не только в «Инженерах», а всюду, где она изображается хоть мельком: в «Клотильде», в «Варианте», в «Сутолоке провинциальной жизни», в очерках «Вальнек-Вальновский», «На практике», «На ходу» и т. д. Никогда еще в русской литературе не звучало таких славословий постройке тоннелей, мостов, проведению рельсов. Гарин с таким увлечением рассказывает о сваях, ватерпасах, нивелирах, подрядчиках, десятниках, что каждая подробность его инженерного дела становится нам странно близкой, и мы вместе с ним торжествуем, когда по только что проложенным рельсам проносится первый паровоз.
В очерке «Вариант» тревоги инженера Кольцова передаются и нам. Этот Кольцов на глазах у читателя сделал большое открытие, составил какой-то великолепный проект, но казенная канцелярия чуть не забраковала его. И в течение рассказа мы все время волнуемся, примут ли этот проект: «Кажется, примут. Ах, нет!.. Вот телеграмма с отказом,— но что скажет главный инженер? Слава богу, кажется, готовы принять... Нет, забраковали совсем...»
