В «Истории Неаполя» мы также можем прочесть о том, как знаменитый капитан Сфорца, бывший на службе у королевы Иоанны II, попал в плен к супругу этой властительницы; его бросили связанным в тесный застенок — и быть бы ему без головы, если бы сестра его Маргарита не вооружилась и не выступила с войском на его защиту; она билась так храбро, что сама полонила четырех неаполитанских рыцарей из знатнейших семей, передав королю, что их постигнет та же участь, что его пленников. Тот был вынужден заключить с ней договор и отпустить капитана на волю. Вот какая оказалась у него отважная и достойная сестра! Меж тем я знавал немало жен и родственниц, которые могли бы сделать что-либо похожее и спасти своих близких, коим грозила верная погибель без их поддержки и подмоги, — они же ни на что не решились.
Сейчас от рассказа о благородных и прекрасных особах, явивших смелость, в трудный час собравшись и поддерживая друг дружку, я перейду к восхвалению тех, что отличились поодиночке. И начну с древности, приведя из всех возможных примеров поступок Зенобии, каковая после смерти супруга не стала, как прочие, терять время на сожаления и слезы о покойном, но овладела царством ради своих детей и пошла войной на римлян и на императора Аврелиана, под чьей властью она тогда пребывала; много забот причинила она римлянам за восемь лет междоусобия, пока во время одной вылазки не была пленена и доставлена к императору. На его вопрос, как ей хватило дерзости восстать против властителей римских, она ответила лишь: «Вот теперь-то я только и узнала, что вы мой император, поскольку вы меня одолели». Он был так доволен своей победой и столь возгордился ею, что решил устроить пышный и величественный триумф, заставив Зенобию идти перед триумфальной колесницей в богатых одеждах и украшениях, жемчуге и драгоценных каменьях, а вдобавок — с руками, ногами и всем телом, закованными в золотые цепи, в знак пленения и рабства; так что под тяжестью драгоценных оков она была принуждена часто останавливаться без сил во время процессии. Но и здесь она представляет нам образец благородного поведения, ибо хотя Зенобия была повержена в бою и попала в рабство, но с благодарностью отнеслась к триумфатору, ожидавшему, пока она посреди шествия сможет перевести дух и набраться новых сил. Похвальна также и любезна терпимость, с какой властитель римский позволял пленнице как следует передохнуть: не торопил ее и не требовал, чтобы она шла быстрее, нежели могла. Так мы и не знаем, кто из них более достоин хвалы: Аврелиан или царица, что, возможно, проделывала все это по предварительному с ним уговору, не из трусости и малодушия, а затем, чтобы увеличить его славу и показать всему свету, что готова принять из его рук и малую награду на закате своего блистательного пути; меж тем император терпеливо ждал, пока она медленно одолевает ступеньку за ступенькой, тем более что ее неспешность продлевала время всей церемонии и позволяла почтенной публике и народу налюбоваться ею и даже позавидовать ей в таких прекрасных оковах, ибо она, по слухам, превосходила красотой всех, о ком говорили либо писали. Она была прелестно сложена и высока ростом, отличалась отменной грацией и величием; а лицо ее, с черными, ярко блестевшими глазами, оставалось весьма миловидным. Среди прочих ее чар особо привлекали белоснежные, очень ровные зубы, а также — живой ум, не лишенный скромности, искренности, а когда надо, уместной сдержанности; и сверх того — здравые и красивые речи, которые она вела голосом ясным и чистым: ведь ей до того приходилось самой излагать своим военачальникам, как она намерена вести битву, и часто обращаться к воинам с напутственным словом.
Не сомневаюсь, что в великолепных женских одеяниях она выглядела не хуже, чем в полном боевом облачении, ведь прелесть нежного пола для нас важнее прочего; здесь надобно заметить, что император пожелал вывести Зенобию при своей триумфальной колеснице в ее подлинном женственном обличье, отчего внешность мятежной царицы только выиграла, дав народу вдосталь наглядеться на ее совершенства и красоту; а еще остается добавить, что, пленившись ее великолепием, император решился отведать ее чар, а насладившись ими однажды, продолжал наслаждаться и далее; отсюда выходит, что хотя он и победил ее в одном, зато в другом и он и она одержали равную победу.
Меня только удивляет, почему при всей красоте Зенобии император не сделал ее своей законной наложницей; а еще она могла бы, с его разрешения или благодаря попустительству сената, открыть свое заведение или устроить дом свиданий, как поступила Флора, а тем самым обогатиться, накопив добра и денег работою своего тела и постельными баталиями; в то заведение могли бы захаживать великие мужи Рима, какие бы пожелали: ведь есть же особая услада и удовлетворение в том, чтобы попрать под собою царственность и великолепие — и наслаждаться с прелестной царицей, принцессой либо вельможной дамой. Могу здесь сослаться на путешественников, бывавших в подобных местах и имевших сходные приключения. Именно так Зенобия смогла бы вскоре обогатиться из кошелька великих сих — по примеру Флоры, не принимавшей у себя иных гостей, кроме высокорожденных. Разве не стоило бы ей вести жизнь, полную развлечений, пиров, праздничных кавалькад и почестей, вместо того чтобы погрузиться в ничтожество и нужду, как выпало ей, и зарабатывать на пропитание прядением рядом с женщинами низкого происхождения, пока сенат не сжалился над нею, памятуя о ее славном прошлом, и не даровал ей кое-какое содержание и клочок землицы в собственность (его потом долго звали владениями Зенобии). Ведь какая напасть горше бедности? И если кто способен ее избежать — тем или другим манером от нее ускользнуть, — тот, скажу я, делает благо; и каждый сможет вам это подтвердить.
Вот почему Зенобии не пригодилась великая смелость к концу ее дней, как можно бы и следовало уповать, — ведь в любом деле потребно идти до конца. Говорят же, что во времена своих побед и преуспеяния она велела изготовить триумфальную колесницу для победного въезда в Рим — так она превозносила себя, мечтая завоевать и покорить всю империю римлян! А получилось наоборот: покорил ее римский император, взял в плен и пустил перед собой во время собственного триумфа, воздав себе столько почестей, будто поразил могущественного государя. Хотя будем откровенны: в победе, одержанной над дамой, как бы тяжело она ни досталась, — не много величия и блеска!
Вот и Август возмечтал одержать верх над Клеопатрой, но полного удовольствия не получил: она вовремя позаботилась об этом, поступив так, как советовал Эмилий Павел, укоряя плененного им Персея, жаловавшегося на свой жребий, в ответ на его мольбы о снисхождении заметив, что следовало бы тому ранее навести порядок в собственных делах, имея в виду, что побежденному более подобает покончить все счеты с жизнью.
Случалось мне слышать, что покойный государь Генрих II ничего так не желал, как взять в плен венгерскую монархиню, — и не для того, чтобы с ней плохо обойтись (хотя она давала к тому повод своими свирепыми выходками), а единственно ради славы иметь под замком у себя столь великую королеву и желая поглядеть, какое лицо и обхождение у нее будет в его крепости: столь же ли она пребудет смела и чванлива, как у себя перед войском. Ибо нет никого столь высокомерного и отважного, кто бы сравнился с прекрасной и храброй высокородной дамой, когда она пожелает выказать свою натуру. И той, о ком веду речь, очень нравилось прозвище, данное ей испанскими наемниками, величавшими императора, ее братца, el padre de los soldados[59], a ее — la madre[60], как и Витторию (либо Витторину), некогда, в эпоху древних римлян, прозванную воинами «матерью походных лагерей». Конечно, когда знатная и пригожая собой дама принимает на себя тяготы ведения войны, она бывает весьма полезна и воодушевляет своих людей, что на моих глазах, случалось с королевой-матерью во время наших гражданских войн; она часто приезжала в боевые порядки, и вникала в планы кампаний, и сильно всех ободряла — как то ныне делает ее внучка-инфанта во Фландрии, повелевая армией и появляясь в блеске и славе перед строем воинов, так что, без любезного всем ее присутствия там, Фландрия, как говорят, вовсе не смогла бы продержаться; при том еще, что никогда королева Венгерская — ее двоюродная тетушка — не являла миру столько красоты, достоинства, благородства и любезной обходительности.
У французских историков мы можем прочесть, какую услугу нам оказала великодушная графиня де Монфор во время осады Аннебона. Ведь сколь ни смелы и мужественны бывают воины, когда выдерживают множество приступов, сражаясь не хуже благородных господ, — они подчас начинают терять бодрость духа и не прочь сдаться. Однако она обратилась к ним с такими пылкими речами, ее прекрасные и смелые слова зажгли такой огонь в их сердцах, что они решились дождаться подмоги; и та, так страстно ожидаемая, пришла вовремя, заставив снять осаду. Но графиня сделала более того: увидев, что все силы противника заняты приступом и что противник оставил свои палатки пустыми, она оседлала доброго коня и во главе полусотни всадников сделала вылазку, посеяв беспорядок во вражеском лагере, и подожгла его; и тотчас Карл де Блуа, заподозрив измену, прекратил сражение у стен. Кстати, о подобном же случае у меня имеется небольшой рассказец.
