Еще через месяц с ее пожилым английским покровителем случился удар, и вскоре он умер. Несколько недель спустя Селестина, день ото дня ожидавшая требования освободить квартиру, получила небольшой пакет из нотариальной конторы. По поручению Эдуарда де Шавиньи ей переслали купчую на дом на Мейда- Вейл, совершенную на ее имя, а также уведомление о ежемесячной пенсии, которая будет ей выплачиваться пожизненно. Она решила было отослать документы назад, хотела написать Эдуарду, но она знала, что им руководят самые лучшие побуждения, а к тому же ей было уже сорок восемь, и на жизнь она смотрела не менее реалистически, чем прежде.
Поэтому она приняла дом и пенсию, ответив официальным благодарственным письмом на адрес конторы. Его переслали Эдуарду, и с тех пор Селестина больше не получала от него никаких известий.
Несколько месяцев спустя, подведя итог потерям и скрепив сердце, она нашла нового любовника и вновь начала принимать доблестных молодых людей из штаб-квартиры Свободной Франции. Иногда они болтали о своих знакомых, и в разговорах этих порой упоминалась фамилия де Шавиньи.
Таким образом она узнала, что баронесса де Шавиньи быстро утешилась после потери мужа в объятиях английского банкира; что (как, впрочем, все и ожидали) помолвка Жан-Поля с леди Изобел Герберт была расторгнута по просьбе леди Изобел – через два месяца после смерти его отца для соблюдения приличий. И она узнала, что младший брат Эдуард оказался редким молодцом и меняет светских красавиц как перчатки. Он и его брат, сообщали ей, подмигивая, очень близки и пользуются заслуженной славой, предпочитая охотиться вдвоем.
Селестину это удивило. Она испытала грустную гордость при мысли, что ее уроки в науке любви нашли умелое применение, но близость братьев слегка ее встревожила. Она знала, как Эдуард восхищается братом, и мысль об этом ее беспокоила. Такая яростная преданность! Вскоре, думала она, его ждет горькое разочарование.
Однако Селестина не знала и не могла знать, как в первое время горе сблизило братьев. Они оба любили отца, он казался им вечным. В ужасе, смятении и горести первых дней после сообщения о его смерти, когда Луиза слегла и отказывалась видеть кого бы то ни было, братья в поисках опоры обратились друг к другу, и все барьеры между ними рухнули.
Жан-Поль был не в силах совладать с горем; он плакал, и тянулся к Эдуарду, который не мог плакать, и искать у него утешения, как перепуганный ребенок.
Вечер за вечером они допоздна сидели вдвоем и говорили, говорили, перебирая в памяти прошлое. Жан-Поль при этом пил – так ему становилось чуть легче, объяснял он, – и чем дольше они сидели, тем большая его одолевала слезливость.
– Я чувствую себя таким виноватым, – сказал он как-то, вцепляясь в руку Эдуарда. – Назваться его титулом… в ту самую ночь! Как я мог? Господи, Эдуард, до чего я себя ненавижу!
– Но ведь это ничего не изменило. Тогда. Ну и… получилось, что ты имел полное право…
– Я знаю. Знаю. Но мне от этого не легче. И поехать к этой суке Симонеску… Быть там, когда… Бог свидетель, мне страшно об этом вспоминать… – Он наклонил раскрасневшееся лицо, вытер глаза и крепче сжал руку Эдуарда. – Я себя ненавижу, Эдуард. Правда. Я говорю серьезно. Мне стыдно за свое поведение. Пьянство, женщины – я намерен покончить со всем этим. Да-да. Исправиться. Я чувствую, что обязан поступить так в память о папа, должен сделать это ради него. И вообще не понимаю, почему я вел себя так. Женщины – что они для меня значат? Ровным счетом ничего. С ними нельзя разговаривать – я всегда предпочту собеседника-мужчину. Им нельзя доверять. Посмотри на Селестину – я из-за этого чувствую себя ужасно, Эдуард, но, пожалуй, какая-то польза из этого вышла. Если у тебя открылись глаза, оно того стоило. Она даже не упиралась, знаешь ли. Сразу в кровать. Так ей не терпелось. Они все одинаковы – женщины. Сучки. Лгуньи. Все до единой…
– Жан-Поль…
– Скажи, что больше ты такого не допустишь, Эдуард. Скажи мне. Ты никогда больше не допустишь, чтобы между нами встала женщина… – Он поднял лицо к брату, глаза у него слезились. – Они только этого и хотят, ты же знаешь. Обязательно пытаются. Всякий раз. А я этого не вынесу. Ты мне необходим, братик. И теперь больше, чем когда-либо. Это ужасное горе, эта боль… Мысли об ответственности, об обязательствах, которые мне оставил папа! Я боюсь, Эдуард. Я не сумею справиться, то есть без тебя…
Он опустил голову и зарыдал. Эдуард знал, что слезы эти вызывает не только горе, а еще и коньяк, но все равно был растроган. Он подумал о Селестине и почувствовал только холодный гнев – она предала его и, наверное, все время лгала ему. Что значила подобная женщина в сравнении с любовью, которую он питал к брату?
– Жан-Поль! – Он обнял вздрагивающие плечи и попытался утешить брата. – Не говори таких вещей. Гони такие мысли. Я твой брат. И теперь мы должны думать о будущем. Мы должны думать о папа и обо всем, ради чего он трудился. Когда война кончится, мы сможем вернуться во Францию. Мы сможем начать заново. Папа заложил фундамент, мы сможем продолжить постройку, ты и я. Он бы этого хотел…
– Наверное. – Жан-Поль утер слезы кулаком, выпрямился и высморкался.
– Ты только подумай, Жан-Поль. Компания, все прочие предприятия. Они оставлены нам. Мы можем вдохнуть в них жизнь. Это будет памятником папа.
– Да-да! – В тоне Жан-Поля проскользнуло раздражение. – Но я не могу обсуждать это сейчас. Я думать об этом не могу. Я солдат, и у меня есть другие обязательства. Идет война, Эдуард. Спустись с облаков на землю…
Эдуард вздохнул. Всякий раз, когда они касались этой темы, Жан-Поль реагировал одинаково. Впрочем, совсем так же отвечала и Луиза. Когда однажды, полагая, что разговор о Ксавье и его занятиях должен ее немножко утешить, Эдуард спросил ее мнения о том, какими могли быть будущие намерения его отца, Луиза досадливо отвернулась.
– Относительно его предприятий? Эдуард, откуда мне знать? Что за странные вопросы ты задаешь!
– Я просто подумал…
– Ну так не думай! И зачем ты вмешиваешься? Барон – Жан-Поль, а не ты. Когда кончится война, он обо всем позаботится. А тебе незачем об этом думать. И очень бессердечно спрашивать меня в такое время! Право, ты бываешь таким бесчувственным! Ну как ты можешь обсуждать его коммерческие дела в такое время?
– Его деятельность, мама! – Эдуард упрямо сжал губы. – Она так много для него значила! И я хочу чувствовать, что мы продолжаем его работу, что мы исполняем его волю…
– То, что ты хочешь чувствовать, никакого значения не имеет. И ты не имеешь права докучать мне в такое время. Я никогда не утруждала себя делами Ксави. И всегда считала, что он отдает им слишком много внимания. Чудачество, и ничего больше, все его друзья так думали. Он вполне мог бы посвятить себя своим поместьям, как они. Но маниакальное увлечение коммерцией, финансами – его я никогда не могла понять…
Она высокомерно вздернула голову. Эдуард внезапно почувствовал прилив гнева. Он встал.
– Неужели, мама? – Он смерил ее холодным взглядом. – Вы меня удивляете. Ведь вы выросли на коммерции, так мне казалось. Своим состоянием ваш отец был обязан стали, а не поместьям.
Прелестное лицо Луизы побагровело. Любые намеки на источник богатств ее семьи были давным-давно запрещены.
– Можешь уйти, – сказала она. – И пошли ко мне Жан-Поля! – добавила она, когда он пошел к двери.
Именно после этого разговора Эдуард начал замечать, что его отношение к матери изменяется. Прежде она ослепляла и озадачивала его, а ее холодность к нему, которую он не мог понять, только усиливала в нем желание заслужить ее любовь. Но теперь он – сознавая это – начал отстраняться и судить ее. Горе, вызванное смертью отца, обострило его зрение. Он смотрел на свою мать по-новому: хладнокровнее, бесстрастнее, и уже не подыскивал для нее оправдания, как прежде. Когда же несколько месяцев спустя он понял, что она уже нашла нового любовника, что-то в его сердце закрылось для нее навсегда. Он знал, что этого не простит.
У него возникло ощущение, что со смертью Ксавье все незыблемости в его мире исчезли: он жил теперь среди непрерывных перемен и сдвигов и уже ничего не знал наверное. Его преданность матери и преданность любовнице оказались обманутыми, твердые схемы мироустройства разлетелись вдребезги.
