Хозяин испуганно посмотрел на вспыливших гостей и поспешно налил вина в их чаши.

— Не наше дело судить дела царей и вождей.

Сицилиец, чувствуя, что он допустил непристойность в доме, где его хорошо приняли, примирительно вымолвил:

— Ты не понял меня, добрый Хризодем. Рим — наследник всех благих дел Эллады… Я только хотел сказать: Эллада и Рим — брат и сестра. А хороший брат не отдает сестру варвару. — Агенор не расслышал последних слов Мальвия. Ему показалось, что тот толкует о каких-то брачных делах, и, чтобы окончательно примирить гостей, он попытался поддержать беседу:

— Да, да! От браков с варварами добра бывает мало. Ты прав!

Родосец, решив, что хозяин восхваляет римлян, снова вскипел:

— А тебе не все ли равно? У тебя и среди варваров родня! Рим торговать не помешает…

Агенор обиженно промолчал, зато Мальвий восхищенно воскликнул:

— Ты остался эллином, благородный Агенор! Я знаю, ты ждешь часа, чтобы сбросить оковы царя- варвара!

Агенор в ужасе покосился на двери и окна. За подобные речи вырывали язык у оратора, а слушателям отрезали уши…

Прогнанный из-за стола Филипп лениво бродил по двору. Было жарко. Рабы спали, и даже белый лохматый пес Левкой не захотел с ним играть.

От нечего делать Филипп взобрался на забор. Внизу раскинулся сад архонта[6] Аристоника, отца Алкея и Иренион. Филипп дружил с ними. И втроем они часто играли на садовых дорожках. Но в прошлом году Иренион, вернувшись из Афин, куда она ездила с отцом на празднество богини Паллады, стала избегать встреч с бывшим другом.

Дом архонта выделялся из всех херсонесских зданий благородством пропорций, изяществом и стройностью ионических колонн. Сад с тенистыми дорожками и фонтаном, заросший ирисами, был прост и по-домашнему уютен.

Иренион любила цветы и сама ухаживала за ними. Она росла без матери и рано научилась вести дом. Ирисы, большие, ярко-лиловые и палево-золотистые, были ее гордостью. Даже в послеобеденный зной она не поленилась выйти укрыть их тенью.

В нежно-зеленоватом пеплосе, с тяжелым узлом каштановых волос над чуть загорелой стройной шейкой, она и сама казалась ожившим ирисом. Филипп, сидя на заборе, свистнул. Иренион не повернулась на зов мальчика, достала ножницы и стала срезать цветы.

— Зачем ты в жару режешь?

Она не ответила.

Он повторил вопрос громче.

— Алкей просил. Он с отцом пойдет в Стою на пир в честь верховного стратега. — Иренион горделиво откинула голову: ее брат уже взрослый и приглашен на общественное пиршество как равноправный эллин.

Филипп молча наблюдал за нею. Нарезав букет, девушка выпрямилась и пошла в дом.

— Не уходи, я расскажу тебе об Армелае, — выкрикнул он.

— Ты лучше расскажи о Бупале, — ответила девушка.

Филипп чуть не свалился с забора. Нет, этого он все-таки не ожидал: Алкей предал его, Иренион все знает!..

— Тебя вывели из гимнасия, — добавила она, — ты кусаешься…

Филипп спрыгнул на землю. Все кончено! Он опозорен на веки вечные.

Не видя ничего перед собой, мальчик поплелся в дом. В каморке, за спальней рабов, жил старый ритор Дион. В молодости Дион был оратором. Потом на Родосе обучал юношей риторике. Теперь, полуслепой и дряхлый, доживал свой век на хлебах у дальнего родственника Агенора. Мальчик привязался к старику. Он не забывал принести ему лакомый кусок, украденный из-под носа мачехи, а то и оторванный от себя, вечерами выводил на берег подышать морской прохладой, иногда, по его просьбе, часами читал вслух Гомера, а потом, тихий, зачарованный, слушал взволнованные рассказы об Элладе. Из этих рассказов перед ним вставала сказочная страна, где все было в сиянии и благоденствии: люди там были добры, справедливы, шли на помощь друг другу, матери не бросали маленьких детей, мачехи не обижали пасынков. Как он мечтал когда-нибудь побывать в этой стране, не во сне, а наяву увидеть ее прекрасные города, подышать воздухом гор, где обитают боги!

— Дедушка Дион, — Филипп остановился на пороге, — у меня горе! — Он бросился к старику, зарылся лицом в его потрепанный, пропахший камфорными листьями хитон и, всхлипывая, начал рассказывать о своем несчастье.

— Она все знает, — повторял он в отчаянии. — Алкей предал меня!

Старик терпеливо слушал, поглаживая его лицо и голову обеими руками. Пальцы были сухими и тонкими, кончики их подрагивали, и почему-то это подрагивание, которое Филипп ощущал на своем лице, успокаивало его.

— Ты не справился с этим бычком Бупалом? — наконец заговорил старик. — Да ты же первый в школе по риторике и поэзии. Этого тебе мало? — И добавил: — Знай же, дитя мое, один мудрец прославит Элладу больше, чем десять атлетов. Было так и будет. Пойдем лучше к морю. Посмотришь на волны — и поймешь: все беды проходят…

Полдневный зной уже спадал. От моря тянуло прохладой. У дома Иренион рядом с ее братом Алкеем стоял высокий стройный афинянин лет двадцати шести. Его одежда, простая и вместе с тем изысканная, грациозность манер, тонкое золотисто-матовое лицо — все обличало в нем знатного эллина, родившегося в блистательных Афинах. Незнакомец держал в руках ирисы. Он касался губами цветов.

Филиппа резнуло по сердцу, ему казалось — афинянин целует Иренион. «Да, к морю, скорее к морю!» — повторил он про себя. Старик, словно подслушав его мысли, заторопился и крепче сжал его руку.

Они стояли на берегу до захода солнца. Волны накатывались с грустным шумом, округлые, плавные.

— «Виноцветное море…» — тихим взволнованным полушепотом начал Дион. — Дитя, ты помнишь? «Волны кипели и выли, свирепо на берег высокий…»

— «С моря бросаясь…» — тихо подсказал Филипп, не отводя глаз от уходящего в водное лоно огненного светила.

На минуту ему показалось, что рядом с ним — сам Гомер, мудрый, всезнающий и — вечный; старик спутник безмолвствует, не его, а чей-то другой голос, глуховатый, чуть грустный (может быть, потому, что сливается с шумом моря), рассказывает ему.

— Двести пятьдесят олимпиад, — звучал голос, — десять столетий прошло с тех пор, как первая эллинская ладья коснулась песка Тавриды. Спутники Одиссея воздвигли здесь алтарь в честь Афины- Паллады. Все было на этой земле — и поражения, и победы. В меру радуйся удаче, в меру горе ты горюй. Эллин — это прежде всего гармония. Эллада в нас самих, дитя. Не мечом и насилием, но разумом и красотой мы победили…

Сумерки сгущались. В городе зажглись огни. Их отражения зыбились в притихшем море. Над Стоей сиял разноцветный венок, бросая зеленые и оранжевые отблески в черную воду.

Филипп благоговейно вслушивался в окружающий его мир.