Никий, скажешь отцу: пусть принесет черного бычка в жертву подземным богам — злые духи сидят в твоем брате!

Бупала обмывали у бассейна. Всхлипывая, он принимался все с новыми и новыми подробностями рассказывать, как скиф чуть не загрыз его.

— Я бы мог его одной рукой… но не трогал. Вдруг правда — злые духи в нем…

Гармодий поднял с арены свою фибулу. Алкей пристегнул пояс.

Филипп никого и ничего не видел. Он сбежал по каменистой тропе к морю, упал на прибрежную гальку и горько разрыдался: Иренион… ведь обо всем этом расскажут Иренион! Теперь она не посмотрит на него — бешеный! Дома отец замучит упреками, а мачеха скосит глаза и тоже скажет: «Я тебя любила как родного, а ты — скиф».

Филипп был сыном Агенора от первой жены. Семнадцать лет назад молодой пригожий грек, купец Агенор, странствуя с торговыми караванами по Меотийским степям, сманил скифскую царевну. Через два года, оставив мужу грудного сына, красавица царевна сбежала в Афины и там безоглядно, как и в первый раз, отдала свое сердце какому-то римскому центуриону. С тех пор о ней никто ничего не слышал. Агенор, погрустив немного, женился на Клеомене, дочери своего компаньона. Клеомена родила ему Никия. Никий, кажется, только и любил Филиппа.

— Ты здесь? — Мальчик съехал с обрыва. — А я тебя везде искал.

Улицы, ведущие к пристани, были запружены народом. Старейшины города в белых одеяниях из тончайшей шерсти и купцы в фисташковых, золотисто-палевых и густо-розовых нарядах, в пурпурных и темно-вишневых плащах, ремесленники и простолюдины в алых и кубово-синих хитонах теснились, толкались, спешили к причалам. Филипп и Никий, стараясь не потеряться в этой давке, крепко держались за руки. К пристани медленно подплывали высокие боевые триеры[3], обшитые сияющей медью. Три ряда весел плавно резали воду. Первая триера уже причалила. По трапу сходил немолодой грек, среднего роста, широкоплечий, в простом белом хитоне. Перед ним девушки-жрицы, полуобнаженные, в легких шафрановых, разрезанных почти до пояса хитонах рассыпали весенние гиацинты. Но его обветренное лицо оставалось суровым и печальным. Темные, уже заметно тронутые сединой волосы сжимал миртовый венок. Толпа раздалась.

— Армелай! Эвое! Победитель римлян! Эвое!

За полководцем сошли, блистая позолотой доспехов, македонские наемники, за ними колхи и лазы в чешуйчатых латах и высоких шлемах, увенчанных лошадиной гривой. Шествие замыкали копьеносцы Счастливой Аравии в полосатых бурнусах и алых тюрбанах. Толпа раболепно глазела, но Филипп следил лишь за Армелаем. Строгое, чуть печальное выражение не покидало усталого лица полководца.

Дома обедали позднее обычного. Были гости, и Филипп успел переодеться, прежде чем мачеха заметила на нем разорванный хитон.

За столом вместе с семьей Агенора возлежали приезжие купцы: эллин с Родоса[4] и сицилиец из Лилибея[5]. Родосец утверждал, что Армелай втянет Херсонес в новую войну с Римом.

— Весь мир трепещет перед Римом, — перебил его сицилиец. — Понт еще не забыл прошлой войны…

— Однако Рим просил мира у Митридата, а не мы у Рима! — запальчиво выкрикнул Филипп.

Гости от неожиданности замолчали.

— Выйди, скиф! — Агенор едва сдержался, чтобы не ударить сына.

Он не любил своего первенца и остро чувствовал его нелюбовь к себе. Упрямое лицо мальчика с припухлыми, чуть вывернутыми губами ежеминутно напоминало Агенору о его роковой ошибке. Надо же было так потерять голову, чтобы жениться на наглой, необузданной дикарке. Хорошо же отблагодарила она глупца, давшего ей свое честное имя!.. И мальчишка растет весь в нее: дерзкий, своенравный, с ног до головы — скиф!

Агенор отпил из чаши ледяной воды и с принужденной улыбкой обратился к Мальвию:

— Извини, дорогой гость, неразумного.

— Не извиняйся, благородный Агенор. Мальчик не виноват, их так учат. Митридату нужна слепая преданность, — спокойно ответил сицилиец.

— Слепая преданность к лицу солдату или рабу, рожденному в доме господина, — вставил Хризодем. — Слепой же купец — зрелище грустное.

— Купцы — мореходы, — поддержал Мальвий, — а мореход слепым не бывает. Нам многое известно, о чем умалчивают историографы Митридата-Солнца, — добавил он, значительно поднимая брови.

Агенор сочувственно кивнул, вступая в разговор:

— Большая радость обойти под тугим парусом весь мир. В юности и я бороздил волны вспененные, — начал он, тоном голоса показывая, что и ему, херсонесцу, не чужды аттическое воспитание и высокие музы Гомера. Но родосец, видимо, не склонен был выслушивать лирические излияния хозяина.

— Мореплавание становится год от года опасней, — с тревогой прервал он Агенора. — Свирепствуют пираты, а Митридат и его полководцы не укрощают, а поощряют разбойников.

— Понтиец свои корабли провоевал, а что уцелело, отдал Сулле, — съязвил Мальвий, отстраняя от себя золотую чашу. — Чем же ему наводить страх на пиратов? Да к тому же они друзья его. Он, кажется мне, даже радуется, когда морские ласточки щиплют римского орла.

— Да хранят нас боги от новой войны, — озабоченно вымолвил Агенор. — Ведь я понимаю, что Армелай приехал сюда не на поклонение деве Артемиде, а выколотить из нас, — он тоже съязвил, — новые добровольные пожертвования.

— Удивляюсь, — сицилиец снова протянул руку к золотой чаше, но не взял ее: — вы эллины или рабы царя-варвара?!

— За городскими стенами — Скифия… — Агенор покосился на дверь, боясь, чтобы его не услышал сын. — Кто связался с этим проклятым племенем — погиб! Мы — люди мирные, а степные варвары сильны. Я был ребенком, но помню Савмака. Этот раб из племени царских скифов возмутил все Боспорское царство, вооружил невольников, убил царя Перисада… Что тогда творилось в Херсонесе! Разъяренные скифы с ножами кидались на эллинов. Компаньон моего отца Харикл с женой и с шестью детьми погибли под копытами их коней. А мы всей семьей спаслись в кибитке нашего старого покупателя-скифа Гиксия. Тогда-то все лучшие люди Херсонеса и призвали Митридата. На счастье наше его полководец Диофант был в Тавриде, отогнал взбунтовавшихся… В страшные времена живем! Купцу без сильной руки нельзя, добрый Мальвий! — горячо и в то же время как-то испуганно заключил Агенор.

— Рим гораздо лучше навел бы порядок, — не сдавался сицилиец.

— Что ты говоришь?! — перебил его родосец Хризодем. — Римляне десять лет ничего не могли поделать с Евном, когда он поднял восстание рабов в твоей Сицилии.

— Как ничего не могли?! Евн был разбит консулом Рупилием и замучен в тюрьме. Рима еще никто не побеждал! — Мальвий осушил чашу с вином. — А ваш Митридат — хитрый, но неумный азиатский царек. Когда начинал поход, у него было двести пятьдесят тысяч пеших воинов, сорок тысяч всадников, флот из трехсот военных кораблей, а чем кончил?

— Да… Но он разбил хваленые легионы Люция Кассия, Мания Аквилия и Квинта Оппия, — высокомерно возразил родосец.

Мальвий презрительно хмыкнул.

— Они дрогнули перед силой числа, а не доблести. — Он оттолкнул картинным жестом пустую чашу. — Доблесть чужда азиатам! Когда Сулла взялся за дело, ваш царь быстро вспомнил о мире, а чтобы умилостивить нашего вождя, подарил ему восемьдесят военных кораблей, три тысячи золотых талантов и отказался от всех завоеваний в Азии. Вот какой ваш царь!

— Ты делишь трапезу с сынами Эллады и желаешь им погибели, — вскочил взбешенный грек.