Внимательно следя за приборами, стоял у штурвала глубины Паньков. Корабль размашисто переваливался через широкие, словно океанские, волны. Так же широко дышалось сейчас и Панькову. Несмотря на мороз, он распахнул ворот комбинезона.
Особенный у него сегодня день! Четыре года назад именно в этот день, 6 февраля, в день рождения Шуры (он верил и не верил тогда, что все сбылось), играли они свою свадьбу!
Иван покачал головой. Не так просто все было! Совсем незадолго до этого был у него такой день, что перед глазами белый свет померк. Шура избегала даже намека на какой-либо сердечный разговор, ему было ясно: «Поворачивай, Иван, оглобли, не видать тебе здесь счастья!» Он бродил по пустынному Долгопрудненскому парку, повторяя:
– Пропала моя головушка! Совсем пропала!
А назавтра… Ну бывает же такое! Вдруг все разом переменилось…
…Хотя ветер и попутный, но больше доставалось правому борту. Ветер шумно лизал его шершавым снежным языком. Мячков лишь мельком взглянул на компас, на Почекина.
– Дай чуть вправо, нас опять сносит.
– Есть чуть вправо.
Почекин повел штурвал на градус-два.
Ветер гуще ударил в борт. Неохотно заскрипели жесткие подвески гондолы. Корабль стал круче зарываться в невидимые волны, вскидываться на их гребни.
Паньков цепко держал глазами высотомер. Еще резче заработал в его руках штурвал.
Из пассажирского салона слышались голоса. В радиорубке звучала морзянка. Слышался лишь жесткий хруст цепей Галля, идущих от штурвала вниз, к передаточным барабанам. За окнами по-прежнему метался исполосованный светом прожектора снег.
Вдруг что-то темное, еще неясное, но огромное и неподвижное проступило впереди, стремительно надвигаясь на них, закрывая собой все. И, резко выпрямившись, упершись руками в ветровое стекло, как бы стараясь отгородить всех, весь корабль, от неминуемой беды, Мячков крикнул, словно ударил в набатный колокол:
– Гора! Летим на гору!
…Пронзительный треск раскатился по всей льдине, и черные полосы трещин неудержимо побежали по ней. Без того уже небольшой их обломок раскалывался на куски. С грохотом рушились в разводья нагромождения торосов. Грозно гудели льды. Тоскливо завыл Веселый.
– Нарты! Спасать нарты! – закричал Иван Дмитриевич и прыгнул через уже расходящуюся трещину.
Ветер унес его слова, но и без того все было понятно.
Вчетвером подхватили многопудовый груз и почти по воздуху перебросили на свою сторону. Откуда столько сил взялось?!
Вторую нарту тянули уже по перекинутым наспех мосткам. Трещал лед, трещали, гнулись мостки. Под ними недобро плескалась вода.
Опять прыгали на уходящие обломки. Метались пучки света нагрудных фонарей, выхватывая из темноты куски шаткого льда, провалы разводий, уносимые льдом вещи. Перетаскивали все, что могли успеть. Складывали возле незаменимого друга – ветряка, в центре их совсем уже маленького, беспокойно раскачивающегося осколка.
То, что не смогли спасти, – прыгающий на привязи клипер-бот, палатка, в которой они только что сидели, – безвозвратно уплыло в темноту…
– Право до отказа! – одним выдохом кинул команду Паньков. – До отказа!
Почекин, рванувшись всем телом, крутанул штурвал. Паньков быстро откручивал штурвал глубины влево, тоже до отказа, задирая нос корабля. Больше он ничего не успел. Ни дернуть костыльки – открыть балластные баки, ни просигналить бортмеханикам команду выключить моторы.
Гора молниеносно навалилась на них, черная, косматая, неотвратимая… По окнам с силой ударили верхушки могучих деревьев. Гондолу подбросило, затрясло, все кругом пронзительно заскрежетало, с треском разламываясь.
Первый удар Паньков ощутил лишь короткой вспышкой света. Ударившись виском о переплет окна, он упал замертво.
Мячкова швырнуло в другой конец рубки. И, падая под рушащимися на него обломками, он на какой-то миг вдруг увидел себя, белоголового казачонка, вцепившегося в гриву ошалелого коня, мчащего мимо белых мазанок станицы куда-то в пляшущие перед ним огни и наступающие черные провалы…
Почекин, пролетев вперед, разбил головой ветровое стекло. Залившись кровью, теряя сознание, пытался подняться и не мог.
Из пассажирского салона, из-под сметенных в одну груду ящиков, кресел, тюков, всего, что там было, слышались стоны разбившихся, оглушенных, еще не понимающих, что случилось, людей….
Лязг, хруст ломающегося на куски металла… Выворачивая с корнем огромные, в два обхвата сосны, корабль с лета проламывал собою просеку. Свет сразу погас. Гондола стала наполняться чем-то едким, удушливым.
В киле для тех, кто спал, первый удар был не так ощутим. Их крепко тряхнуло в гамаках, сбило в одну сторону, кто-то в темноте недоуменно подал голос, кто-то даже не проснулся…
Устиновича, который, свесив ноги с гамака, только еще снимал унты, смахнуло оттуда. Ударяясь о стрингеры, он боком проехал вдоль киля, вскочил и сразу же увидел, как на носу корабля всплеснуло пламя. Пожар!
