сардонических замечаний.

Когда наступило время для творческой паузы, она посмотрела на меня, и я увидел ее привлекательное, но переменчивое лицо. Я почувствовал, что она из породы профессиональных бунтарей, отвергающих соблазны служебного успеха, удобства бизнес-класса и корпоративные кредитные карточки — эти фальшивые монеты, позволяющие приобрести все блага цивилизации, но не дающие скидки за идеализм и цельность души; и мне понравились ее темные глаза, которые она устремляла на бизнес-парк. Она оценивающе взглянула на мою рубашку с открытым воротом, твидовый спортивный пиджак и плетеные сандалии — так в «Эдем-Олимпии» никто не одевался ни для работы, ни для отдыха, но я носил эту одежду в свободное время, когда году в семьдесят восьмом служил на кипрской базе Королевских ВВС, и наивно полагал, что для меня этот наряд — гарантия своего рода честности.

Она посмотрела, как я стряхнул листик с лацкана, и на ее лице появилась улыбка, похожая на какой- то замедленный нервный тик. Она отхлебнула кофе, поднесла к губам салфетку — и на столе остался лежать отпечаток смятого поцелуя. Она вернулась к своему лэптопу и, может статься, затеяла просчитывать экономическую целесообразность нового романчика — затраты включают небольшую косметическую операцию, профилактические посещения ВИЧ-клиники…

Словно желая разогреть воображение сидящего поблизости незнакомца, она скинула свои туфли на высоких каблуках, подтянула юбку и, наклонившись, почесала обтянутый колготками подъем ноги; ее белое бедро соблазнительно обнажилось. Чуть растрепанные светлые волосы контрастировали с элегантным костюмом, придавая ей вид развязной и умной уличной девки. Может, она и была девушкой по вызову, хотя и компьютеризованной, как и все в «Эдем-Олимпии». Судя по скептическому взгляду, каким она окидывала здание «Эльфа», вряд ли она была образцовым членом какой-нибудь команды.

Над озером курсировал патрульный вертолет, мягкий рокот его двигателя был едва слышен над безмятежной гладью воды. Я вдруг представил себе, что, после того как я долбанул машину Уайльдера Пенроуза, за мной ведут наблюдение.

Я помял ему дверь намеренно, отомстив за то, что он убеждал Джейн остаться в «Эдем-Олимпии»; а еще мною владело некое извращенное желание увидеть, как треснет и расколется стекловолокно. Это напомнило мне о приступе вандализма, который случился со мной в семилетнем возрасте. Мои родители, помня, что самые счастливые дни они проводили за пределами Англии, отправились во Францию, пытаясь снова поймать ветер в паруса своей любви, попавшей в полосу штиля. Я остался с сестрой матери — бывшей характерной актрисой с ханжеской жилкой. Она меня любила, но становилась настоящим тираном, когда речь заходила о том, что мне можно и чего нельзя смотреть по телевизору. Почти все, что мне нравилось, похоже, напоминало ей о ее несостоявшейся карьере. Однажды днем, когда она запретила мне посмотреть научно-фантастический сериал, в котором она играла марсианского психиатра, я улизнул на улицу с баллончиком аэрозольной краски. За несколько восхитительных минут я изуродовал ее машину, разукрасив двери и лобовое стекло иероглифами межпланетного языка, как уж я их там себе представлял.

Оказавшийся поблизости дорожный полицейский отвел меня к тетушке, но ей удалось замять этот инцидент. Мы оба знали, что я таким образом пытался наказать своих родителей, но с того дня она смотрела на меня как на падшего ангела. Теперь ей было все равно, какие передачи я смотрю, — особая форма немилости, долгие годы меня воодушевлявшая. Повредив машину Пенроуза, я был доволен почти так же, как тогда. На несколько секунд, сам того не желая, я снова стал мальчишкой и ощутил ту подспудную власть, которой трудный ребенок обладает над миром взрослых.

Вертолет, мелькнув в зеркальной стене здания «Креди-Суисс», уплыл прочь. Блондинка с лэптопом исчезла. Ветерок отнес к моим ногам помятую салфетку, все еще хранившую отпечаток ее губ. Я поднял ее и ощутил исходящий от глянцевого оттиска слабый, но совершенно четкий запах.

Вдруг чья-то рука ухватилась за мое плечо, и я чуть было не свалился на колени.

— Вот, значит, где вы прячетесь, Пол… Бог ты мой, как я вам завидую.

Уайльдер Пенроуз сиял, не замечая, что перевернул мой бокал с вином. Он выхватил у меня из рук испачканную салфетку, оставив на ней багровые отпечатки своих пальцев. На нем был один из его хлопчатобумажных костюмов, а его тяжелую шею, словно миниатюрным лассо, сдавил черный шелковый галстук. Его глаза, не мигая, уставились на меня — они как бы жили своей жизнью, независимо от его лица и широкой улыбки, которая, казалось, излучала истинное удовольствие оттого, что он наткнулся на меня.

— Пол, извините, когда я выхожу из клиники, я становлюсь как слон в посудной лавке. Я вам закажу новый стаканчик. — Пенроуз дал знак официантке и с искренним удовольствием посмотрел вокруг. — Здесь так мило. К счастью, у меня сегодня спокойный день.

— Нет пациентов? Это разве не знак успешной работы?

— Как это ни печально, но ни один врач на свете с вами не согласится.

Официантка принесла ему кофе, и он надорвал пакетик с сахаром. Пальцы у него были неловкие, как у ребенка: когда он погрузил свою широкую верхнюю губу в усеянную крупинками шоколада пенку, я заметил оставшиеся на их фалангах сахарные песчинки. За спиной у него официантка убирала столик — тот, за которым недавно сидела блондинка. После той остался настоящий кавардак — салфетки, испачканные кофе, сливки, пролитые на бумажную скатерть. Может быть, пренебрежение застольным этикетом — своего рода профзаболевание управленцев «Эдем-Олимпии», клапан, призванный выпускать избыточное напряжение?

Японская спортивная машина стояла недалеко от кромки воды, и вмятина на двери была хорошо видна. Пенроуз проследил направление моего взгляда.

— Хотите прокатиться? Наверно, это что-то вроде вашего «Гарварда».

— В другой раз, — ответил я и спокойным тоном поинтересовался: — У вас, кажется, было столкновение. Наверно, слишком круто срезаете углы?

— Только в моей профессиональной жизни. Эти каннские клошары в основном старые soixantehuitards[7]. Они испытывают священный трепет перед современным промышленным прогрессом и не могут удержаться, чтобы не дать ему пинка.

Говоря это, Пенроуз не сводил с меня глаз — он наклонил голову над своим кофе и слизывал пенку; конечно, он знал, что это я помял его машину.

Но я, как это ни удивительно, не испытывал чувства вины, словно действовал с его одобрения.

— Ну, и каков ваш приговор «Эдем-Олимпии»? Вы хорошо устроились?

— На это ушло десять минут. Вилла очень удобна, вот разве что населена призраками.

— Отлично. А сеньора Моралес?

— Сама предусмотрительность. Она бы и бровью не повела, приведи я в спальню девочку лет четырнадцати.

— Вам стоит попробовать… — Пенроуз пальцем извлек из чашки последние капли кофе. — Хотя, на ее взгляд, вы уже это сделали.

— Вы имеете в виду Джейн? Ну, она только кажется девчонкой.

— Я с ней работаю, Пол. Она так умна — мне до нее как до небес. В сельской Испании, кстати, до сих пор распространены браки среди подростков. Это способствует быстрому половому созреванию и ускоряет воспроизводство молодых сельскохозяйственных рабочих. Ну, а как насчет ваших соседей?

— Мы встречались с Делажами. Очень новые европейцы и крайне любезные. Миссис Ясуда мне кланяется, но ближе чем на тридцать футов я к ней не приближался.

— Люди в «Эдем-Олимпии» держатся особняком. Мы над этой проблемой работаем. Добравшись до дому, они хотят посидеть в одиночестве, выпить мартини, поплавать в бассейне. Их общественная жизнь целиком проходит в офисах.

— Похоже, это какая-то ошибка в системе. Мы с Джейн ездим в Канны, чтобы поговорить с туристами за соседним столиком.

— Я тоже это пробовал. Дико, правда? — Пенроуз понизил голос. — Они вам не кажутся какими-то странными?

— Туристы в Каннах?

— Люди вне «Эдем-Олимпии». Не тот размах. Им не хватает чувства уверенности в себе. Они бродят по Круазетт, говорят о своих рейсах на Дюссельдорф и Кливленд, но все это — ненастоящее. Если