большой интерес: как воевали, где сейчас?

— Чем объяснить ваше любопытство? — спросил Кольцов.

— Брат мой где-то там у них. Иван Кожемякин. Может, видели его или что слышали? Жив ли?

— Про него ничего сказать не могу. А воевали они хорошо, сам убедился, — коротко ответил Кольцов и добавил: — Сейчас, по моим сведениям, они в Евпатории или где-то поблизости. Если, конечно, не вернулись обратно к себе, в Гуляйполе.

— И как по-вашему, какое у них будущее? Я к тому, что конфликты с большевиками у них были. Простят ли? Не станут ли мстить? — спросил Кожемякин.

— Если вы заметили, большие, крепко стоящие на ногах люди, как правило, доброжелательные и великодушные, — сказал Кольцов. — Россия тоже большая и тоже, надеюсь, великодушная. Война кончилась. Кому мстить? И зачем? — и бодро добавил: — Будем жить! И, как в той сказке: и добро наживать.

Как бы исчерпав общие, интересующие всех темы, Кожемякин предложил Папанину:

— Идем ко мне, Ванюша! Может, удастся какой часок поспать. А им, — он кивнул на Кольцова и Красильникова, — им не до сна. Им небось хочется без свидетелей старое вспомнить и о будущем поразмыслить.

После того как они остались одни, Красильников предложил:

— А и вправду, давай чуток повспоминаем. Наверное, ты знаешь что-то такое, чего не знаю я. К примеру, жив ли Старцев?

— Жив и здоров. Он по-прежнему в Харькове.

И Кольцов подробно рассказал Красильникову о работе Старцева в Гохране. А это потянуло за собой воспоминание о неудаче Старцева в Париже. Рассказал о своей поездке во Францию Ивану Платоновичу на выручку.

Воспоминания сродни спутанному клубку ниток: потянешь за одну, а она вдруг оборвалась. А иная — бесконечная, с массой узелков, которые неторопливо развязываются. И вот у тебя в руках уже две, три нитки — только тяни, только развязывай!

Рассказывая о своей поездке в Париж, Кольцов не мог не вспомнить Фролова. И пошел новый рассказ об удивительном повороте в жизни их общего давнего друга. Из чекистов он вынужденно, по велению партии большевиков, стал банкиром, работал в Турции и Англии, а в последние месяцы переселился в Париж, совладеет одной из крупных банкирских контор.

Следом возникла еще одна ниточка, еще одно воспоминание — о человеке, который сыграл важную роль во время поездки Кольцова в Париж. Он рассказал все, что знал и помнил о графе Юзефе Красовском (он же румынский барон Гекулеску). На самом же деле, если ему верить, он был обнищавшим русским дворянином Юрием Александровичем Мироновым. Это был уникальный экземпляр в коллекции персонажей, с которыми сводила Кольцова жизнь. Его бы показывать в цирке: единственный в России дворянин, который зарабатывал себе на кусок хлеба малопочтенной профессией «медвежатника» и другими головоломными аферами. Он даже ухитрился продать Эйфелеву башню: один раз богатому шейху, а второй раз — американскому миллионеру. Ни один из пострадавших обращаться в суд не стал.

Потом Красильников вспомнил о дочери Старцева Наташе.

— Она тоже в Харькове?

— Ее нет в России. Уехала. Влюбилась во врангелевского офицера и уехала. Кажется, в Аргентину или в Мексику.

— Во, рыбья холера, как жизнь все перекручивает, — вздохнул Красильников. — Последний раз я видел ее в горах. Она ехала в сопровождении офицерика. Сказала, что это наш человек. Я, старый дурень, ей поверил, а мог бы спасти.

— И хорошо, что не спас. А она своей ложью спасала не офицера, а своего возлюбленного. Ты не злобись на нее, Семен Алексеевич. Это — любовь. Он — полковник, артиллерист. Фамилия, насколько помню, Барсук-Нездвецкий.

— Дожились! — горестно вздохнул Красильников. — Эх, Натаха, Натаха! А я уж, грешным делом, мечтал: кончится война, и выдам я ее замуж за хорошего парня, смелого, умного, лихого чекиста!

— И кого же ты ей присмотрел? — с легкой иронией в голосе спросил Кольцов.

— Тебя. Ты ей всеми статьями подходишь. И она тебе… Эх!

— Не огорчайся, Семен Алексеевич. Она счастлива, и это — главное. Всей своей жизнью, опасной работой в подполье она заслужила свое женское счастье.

— Но ведь белый офицер, Паша! — не принял доводы Кольцова Красильников. — Заклятый наш враг!

— Кончилась война, Семен! Все! Другое время. Нет больше белых и красных. Есть просто люди. Хорошие и плохие.

— Не согласный я с твоей философией! Париж на тебя, что ли, так повлиял? — И, слегка пристукнув кулаком по столу, он твердо произнес: — Нет, Паша! Были красные и были белые! И были они нам кровными врагами. Из памяти это не вычеркнешь.

— Но я не хочу жить в том мире, где будут белые и красные. Это будет мир злобы и ненависти, — спокойно сказал Кольцов.

— А что? Простить? — рассерженно крикнул Красильников. Кольцов никогда не видел его таким. Он даже не мог предположить, что в душе этого тихого, покладистого и даже слегка флегматичного человека бушуют такие страсти.

— Нет, конечно. Прямых виновников войны не так много. С этими действительно надо разобраться. Кто этого заслуживает, наказать. А остальных — да, простить. Самое страшное, если мы разделим людей по цветам и стравим их друг с другом. Мы свалимся в Средневековье, в мракобесие. Подумай об этом, пожалуйста, и пойми.

— Ага! Понять и простить?

— Да! Понять и простить!

— Я подумаю, — миролюбиво пообещал Красильников, поняв, что спор переходит в ссору. А она не нужна ни ему, ни Кольцову.

Потом вспомнили о Юре. Кольцов ничего о нем не знал, Красильников тоже. Жив ли? Где находится? Чью сторону принял? Его неокрепшую душу еще можно было легко повернуть в любую сторону.

Красильников сказал, что от кого-то слышал, будто у Климова в авиаотряде летал мальчишка лет пятнадцати. Его чуть не сбили. И лично сам Фрунзе запретил ему летать на боевые задания.

— Я уверен, это Юрка, — сказал Красильников.

— В Каче его надо искать, у дядьки. Если, конечно, его дядька не бежал с Врангелем. Мог и Юру с собой забрать, — задумчиво сказал Кольцов.

— Не, Юрка не такой! — не согласился Красильников. — Я уверен, он у Климова!

Ночь тихо приближалась к рассвету, а они все продолжали говорить. Вспомнили всех, кого когда-то знали, и чья судьба была им интересна.

Лишь одно табу Красильников не нарушил: ничего не спросил у Кольцова о Тане Щукиной. Он знал о их любви и не одобрял Павла. Понимал, дело слишком личное. Захочет, сам расскажет.

Безмятежную рассветную тишину взорвала винтовочная пальба. Стреляли неподалеку. Это было похоже на короткую стычку: десятка полтора выстрелов, и тишина.

Но комендатура зашевелилась. Кто-то сбежал по лестнице вниз, носились взад-вперед по узкому коридору красноармейцы.

Кольцов и Красильников тоже оделись.

Папанин широко распахнул их дверь, схватил с вечера забытую здесь кожанку и тут же выскочил. Кольцов и Красильников устремились за ним.

Во дворе стояли несколько грузовиков, они освещали фарами небольшое дворовое пространство, в котором мелькали красноармейцы. А посредине всей этой суеты, стоял Кожемякин и как дирижер размахивал руками.

— Гусев со своими — на Феодосийскую дорогу! Харченко — на Керченскую! Четвертый взвод — со мной, в имение Свечникова!

Заметив во дворе Кольцова, он сказал: