смотрели на него. И он снова повернулся к Каретникову.

— Бес попутал! — выдохнул он. — Но я осознав…

— Шо ты крутишься, як собака за мухой! — Каретников указал в сумеречную глубину амбара. — Своим бывшим товарищам говори. Это они тебя судять.

— Понял! — торопливо согласился Яценко. Он снова обернулся к сидящим на соломе махновцам и громко выкрикнул: — Если можете, простите! Я ж с вами сколько годов! И мерзли, и голодали, и…

— Жалобить, Савелий, нас не надо! — оборвал его Каретников. — Лучше расскажи, як докатился до такой жизни!

— Понял! — снова поспешно согласился Яценко, но к Каретникову уже не повернулся. Ему даже показалось, что сидящие в сумерках махновцы, не в пример членам трибунала, смотрят на него участливо, даже с состраданием. И ему только надо найти какие-то особенные слова, и весь этот кошмар с трибуналом прекратится. Он уже поверил в это. Сглотнув слюну и откашлявшись, он сказал:

— А грабили мы только буржуев и тех… як их… капиталистов. И раздавали людям, которы неимущи…

— А тут ты уже брешешь! — зло оборвал Яценко Каретников. — Имеются доказательства твоей брехни. Он, во дворе, стоят четыре воза, с тобою и твоими бандитами награбленным. Ничего буржуйского я там не замитыв. Самовар, подушки, мешки с зерном, куры, коза. Не побрезговалы даже старым корытом. Эх, ты! Даже сейчас ты нам, бывшим твоим товарышам, в глаза брешешь. Видать, Савелий, ты всегда брехал. А я тебе когда-то верил. И другие тоже, — Каретников смолк, размышляя, чтобы ещё такое Яценко припомнить. Но подумал, что и этого достаточно. С досадой взмахнул рукой и грустно добавил: — А хорошим же воякой был.

В амбаре стояла тишина, лишь под крышей сварливо чирикали воробьи.

Вглядываясь в едва различимые в сумерках амбара лица махновцев. Каретников спросил:

— Может, хтось шо-то хорошее про Яценко скажет?

Но никто даже не шевельнулся.

— Бачь, не нажив ты, Савелий, хороших слов. А жизнь прожив длинну! — сказал Каретников Савелию, и затем спросил у сидящих на соломе махновцев: — Ну и як нам поступить с Яценко?

Из глубины амбара донесся шелест соломы и глухой гул. Махновцы вполголоса между собой советовались.

— Я скажу! — прозвучал из сумерек голос. — Я не за всех, я только за свою батарею.

— Не вижу, хто это? Назови себя!

— Цэ Белочуб!

— Говори, Пантелей!

— Мы тут промеж собою так рассудылы! Чем меньше будет плохих людей, тем меньше будет на свете зла. А чем меньше зла, тем лучшее будет наша жизня.

— О, завернул! — покачал головой сидящий за столом член трибунала Евлампий Корниенко. — Ты конкретно! Без энтих фиглей-миглей!

— А шо, хиба не понятно? Расстрелять без сожалениев!

И следом, из разных уголков амбара, послышалось:

— Смерть!

— Расстрелять!

— Якое мнение будет у членов трибунала? — спросил Каретников.

— Поддерживаем! — за всех судей ответил Фома Кожин.

И тут вскочил Яценко и, захлебываясь, стал сварливым голосом выкрикивать:

— Вы меня до батька, до Нестора Ивановича доставьте… Не имеете права… Нестор Иванович меня лучшее… А насчет курей и козы, так то… Мы с им ещё в семнадцатом…

Рядом с Яценко встали двое молодых махновцев. В одном из них Кольцов узнал давнего знакомого. Кажется, его звали Михаилом Черниговским. Махновцы тогда, в Харькове, его пленили при помощи свадебного кортежа. Мишка изображал невесту. Он и сейчас никак не изменился, всё такой же высокий, стройный, смуглый, с красивым, почти девичьим, лицом.

Черниговский положил на плечо Яценко свою ладонь, и он на полуслове смолк, словно его выключили.

— Исполняйте! — приказал Каретников, и Черниговский и его напарник подхватили Яценко под руки и повели из амбара.

Вдоль наружной стены амбара сидели на корточках человек двадцать махновцев из бывшей банды Яценко, тоже ждали решения своей участи. Их охраняли двое часовых.

Яценко с трудом перебирал заплетающимися ногами, но, увидев своих товарищей, подтянулся, стал тверже ступать.

— Прощевайте, хлопцы! Не так повернулось, як хотел! Не держите зла!

— Иди, иди! Бог простит! — отозвался один из бандитов. — Земля тебе пухом!

Остальные молча проводили его недобрыми взглядами.

После того как увели Яценко, Стриженюк заволновался.

— Пришла твоя очередь, Михайло! Встань! — приказал ему Каретников и затем спросил: — Скажи, як бы ты наказав Мишку Стриженюка, если б це був не ты, и тебе довелось бы его судить?

— Жить хочу, Семен Мыкытовыч! Жить…

— Все мы жить хочем. Но — война! И кому-то в землю придется лечь! Даже коза, якую вы у дядька украли, и она жить хочет. А у дядька, может, есть дети. И они жить хотят. Они ещё ни перед кем не провинились, а ты их уже наказав.

— Да ни, Семен Мыкытович! Пальцем не…

— Козу украл. А она детишков молочком поила. А теперь детишки голодають…

Суд повстанцев решил Стриженюка пощадить. Но постановили: всыпать двадцать плетей и, как проявившего себя в прежних боях хорошим пулеметчиком, определить в полк до Фомы Кожина.

Остальные бандиты тоже отделались легким испугом.

Вечером в дом, где квартировали Кольцов и Бушкин, наведался Колодуб. Стал в проеме двери, снял шапку.

— Проходи, Петро!

— Да ни! Я — на минутку. Попрощаться. Уезжаю. Отзывае Нестор Иванович. Видать, скучае. Может, якие слова передаете Нестору Ивановичу?

— Скажи ему, что ценю его дружбу, что всё плохое забыл, а хорошее помню. Надеюсь на встречу.

— Спасибо, передам в точности, — Колодуб полез в карман своего громоздкого кожуха и извлек оттуда литровую бутылку. — Цэ — вам для поправки здоровья.

— А вот этого — не надо! — сердито отказался Кольцов.

— Это — надо! — Колодуб сделал два шага и твердо поставил бутылку на стол. — Это не то, шо вы подумалы. Мед. Подарок от моих пчёлок, и трошки — од моей бабы Маруси. Пока я воюю, она пчелками занимается. Получается. А шо в бутылке, то хай вас не смущае. Ничого, кроме бутылок, в хозяйстви не найшлось.

Проводить Колодуба они вышли во двор. Ночь была безлунная. Но было все равно светло. С далекой вышины им светили большие и яркие звезды.

— Счастливо вам оставаться. Надеюсь, ще встренемся, — скупо попрощался Колодуб и растворился в ночной темени.

Он ушел, а Кольцов подумал о том, что оборвалась ещё одна из множества ниточек, благодаря которым человек прочно стоит на земле.