понять, войти в неведомый мне мир. Но понять так и не удавалось.

Одно место в протоколе буквально заставило меня вздрогнуть. Это снова легенда — о том, что какое-то племя в соседней стране якобы состоит в родстве с населением одного из пограничных районов Мировой Империи.

Я отодвинул протокол в сторону.

— Ну вот, это уж с слишком! — мой голос дрожал от справедливого негодования. — Это и аморально, и антинаучно.

— Антинаучно? — рассеянно повторил Риссен.

— Да, именно антинаучно! Разве вам неизвестно, мой шеф, что наши биологи сейчас полностью установили истину: народы Мировой Империи и племена, живущие по ту сторону границы, принадлежат к совершенно разным расам. Они отличаются друг от друга, как день от ночи, так что еще неизвестно, можно ли вообще называть жителей соседней страны людьми.

— Я не биолог, — уклончиво ответил Риссен. — Мне об этом не приходилось слышать.

— Ну так я рад случаю сообщить вам это. А то, что вся эта история аморальна, ясно и так. Кстати, не исключена возможность того, что появление этой секты помешанных со всеми их преданиями, обычаями и мировоззрением — лишь очередная попытка соседнего государства подорвать нашу безопасность. Может быть, это только маленькая частица той сети шпионажа, которой они, безусловно, опутывают нас.

Риссен долго молчал. Потом сказал:

— Его осудили в основном за эту историю.

— Меня удивляет, почему его не приговорили к смерти.

— Он был крупным специалистом по производству красок, А в этой отрасли людей всегда не хватает.

Я не ответил. Я прекрасно понимал, что его симпатии на стороне преступника. Но не смог удержаться от небольшой колкости:

— Скажите, мой шеф, разве вы недовольны тем, что мы, наконец, добрались до сути дела и знаем теперь, что представляет собой наша любимая секта?

— Я полагаю, что быть довольным есть долг каждого честного солдата, — ответил он с иронией, которая, возможно, и не предназначалась для меня. — И позвольте задать вам встречный вопрос, соратник Калль: вы вполне уверены в том, что в душе не завидуете жителям этого отравленного газом города в пустыне?

— Которого не существует, — ответил я со смехом.

Может быть, Риссен вовсе не так уж умен? Если с его стороны это шутка, то весьма скверная.

B все-таки его вопрос задел меня. Еще долгое время спустя он причинил мне боль, как многие другие его слова, как сдерживаемая дрожь в его голосе, как весь он — одновременно смешной и коварный, глубоко штатский человек.

Всеми силами я старался забыть о городе в пустыне — не только потому, что его не существовало в природе, но и потому, что сама мысль о нем казалась мне отвратительной. Отвратительной и влекущей одновременно. Против воли я готов был поверить в существование города, лежащего в развалинах, отравленного газом и микробами, города, чьи обитатели — жалкие разобщенные индивиды, вечно подстерегаемые смертью, — в страхе и тревоге пробираются между камнями в поисках ненадежного убежища. Но при всем том на этот город не простиралась власть Империи. Так что же тут влекло меня? “Предрассудки вообще обладают притягательной силон, — думал я с горькой иронией. — Человек дорожит ими, как шкатулкой, куда сложены все его сокровища, — воспоминание о прочувствованных словах женщины и дрожи в голосе мужчины, мечта о так и не наступившем часе безоглядной преданности, надежда на полное доверие, покой и утоление жажды”.

Любопытство но-прежнему мучило меня. Я не смел расспрашивать Риссена о дальнейшей судьбе секты умалишенных, чтобы он не вообразил, будто я испытываю к ним какую-то симпатию. Единственное, на что я мог решиться, — это краткие иронические реплики за обеденным столом. Он отвечал на них тоже коротко и хмуро. Я сказал, например:

— Этот самый никому не ведомый город в пустыне — он, видимо, находится на Луне? На Земле его пока что не обнаружили?

Он ответил:

— По крайней мере, до сих пор его местонахождение не установлено.

Быстро подняв глаза, я поймал его взгляд. Только на секунду, он тут же отвернулся, но я успел прочесть в его глазах все тот же мучивший меня вопрос: “А вы вполне уверены, что не завидуете жителями этого отравленного газом города в пустыне?” Он, конечно, хотел, чтобы я завидовал. Он хотел, чтобы я первый проявил инициативу, а сам все время нападал, вынуждая меня к капитуляции. Я проклинал свое чрезмерное любопытство.

Случайно мне удалось узнать еще кое-что, на этот раз не от Риссена. Одна слушательница курсов рассказ.: что кто-то из арестованных упоминал о рукописях — толстых пачках бумаги со значками, которые якобы передавали звуки музыки, но не имели ничего общего с нашими буквами. Больше всего они напоминали условные изображения птиц в клетке. Воспроизвести эти мелодии не мог никто — даже, кажется, обитатели города в пустыне, хотя у них будто бы сохранились какие-то книги или сборники от давно прошедших времен. Я ни минуты не сомневался в том, что если все это не обман и на листах и вправду записана музыка, то лишь самая примитивная и варварская. И все-таки у меня зародилась безумная мечта хоть раз услышать эту музыку. Неразумное, бессмысленное желание, которое никогда не осуществится, — я сознавал это. Но даже если бы эта музыка и прозвучала для меня, что бы мне это дало? Разве можно в каких-то маршах найти объяснение, ключ к решению целой проблемы?

Все это время моя семейная жизнь была пустой п бесцветной. Мы с Линдой так отдалились друг от друга, что пытаться достичь взаимопонимания было бы бесполезно. К счастью, мы оба были заняты и виделись очень редко.

Прошло несколько дней, и в один из свободных вечеров меня пригласил к себе Каррек.

Сидя в подземке с пропуском в кармане, я чувствовал, что отдыхаю. Каррек был одной из опор моего существования. В нем я никогда не ощущал того опасного для окружающих внутреннего нездоровья, которое отпугивало меня в Риссене.

Каррек принял меня в спальне; его жена сидела в это время в общей комнате и читала при свете ночника. Детей у них не было. В комнате, как и у нас, стоял полумрак (в последнее время электроэнергию экономили), и я лишь смутно видел лицо Каррека, но в его движениях угадывалось что-то необычное, и это обеспокоило меня. Он ни минуты не мог высидеть на месте, то и дело вскакивал и начинал ходить. Шаги его были слишком велики для такой маленькой комнаты, и иногда он даже стукался коленями об стену, словно хотел столкнуть с пути препятствие.

Когда он заговорил, я почувствовал в его голосе необычное оживление; он был чем-то взбудоражен и не скрывал этого.

— Ну, что вы скажете? — начал он. — Нам с вами повезло. Лаврис, должно быть, уговорила Тачо — он подписал закон об антиимперском складе характера. Закон вступает в силу с завтрашнего дня. Вот теперь начнется!

Услышав, что это действительно случилось и что роковой день так близок, я чуть не лишился дара речи. Каррек радовался, а у меня дрожали губы, и мне пришлось сделать огромное усилие, чтобы взять себя в руки.

— А хорошо ли все это продумано, мой шеф? Иногда мне кажется, что лучше бы ничего не было. Поймите меня правильно, это из чисто практических соображений. Просто уже сейчас на свет вылезло столько грязи, что мы и ее-то не успеваем убирать, хотя каждый день работаем сверхурочно. Нет, нет, я понимаю, будет гораздо легче, когда нам будут помогать все курсанты. Но ведь поступит множество новых доносов. Не можем же мы отправить на каторгу две трети населения!

— А почему бы и нет? — весело сказал он и стукнулся коленями об стену. — Не вижу особой разницы, да и фонд заработной платы сразу уменьшится. Но, если говорить серьезно, уже поступила жалоба от начальника городского финансового управления, и боюсь, что то же самое будет везде. Это значит, что мы из финансовых соображений должны очень внимательно подходить к доносам и делать строгий отбор.